Zевс - Игорь Савельев

Второй тайм игры в прятки: ты не можешь ответить на все остальные вопросы: как, когда, почему?.. О причинах смерти говорить неприлично. Даже когда неестественность этих причин (ведь молодость!..) прямо-таки бросается в глаза. Спросить? У кого?.. У близких друзей?.. Как-то нелепо лезть с расспросами, да даже и со слишком активным сочувствием. Ведь – молодость!.. – ей всегда сопутствует странное желание играть со смертью, видимо, оттого, что она должна быть далека. Близких друзей всегда легко угадать, и они тоже будто странно играют, все как один выставляя на аватарки совместные фото с…

И несколько дней отравлены: ты заходишь и заходишь на ту страницу в социальной сети, где все – фотки, ссылки, статусы… – застыло раз и навсегда, как мир букашек в янтаре. Будто есть потребность читать все новые и новые записи на стене, часто – нелепо пышные – и как раз от малознакомых; нелепые стихи. Потом забывается. И ты, бывает, вздрогнешь, увидев френда («официально», как аккаунт, он все еще жив), например, в списке именинников. И снова, обмирая, заходишь туда, читаешь новые возвышенные стенания… Страница, от которой навсегда утеряны ключи, болтается по морям, неуправляемая, как брошенная шхуна. А где-то через год автоматика закроет и ее, и если увидишь в списке френдов, то серым пятном уже. Это долгий-долгий взрыв звезды: от вспышки, ослепившей, отравившей и поглотившей всех, – до холодного и невзрачного «белого карлика» в финале.

Вглядываясь в свое отражение, бледное, непрорисованное, поверх которого шли буквы: «Не прислоняться» – и царапинами кинопленки бежал тоннель, Кирилл подумал, что больше всего его пугает… пожалуй… неконкретность. Неопределенность. Да. Он терялся, когда что-то начинало идти по сценарию, будто написанному кем-то другим, и с ним начинали играть, как с мышью, которая еще не видит кошку. Вот тот же Леша теперь играет. Объявился вдруг годы спустя и опять пропал, не звонит. Это нервировало, да. Да не то чтобы он ждал, нет. Но после того разговора (после той, с потными руками на руле, героической поездки) Кирилл как-то все время имел в виду: Леша должен позвонить. Какое-то дело. Чепуха, скорее всего (или денег хочет занять?), но это почему-то странно держало внимание.

Появился из ниоткуда и пропал. Так ведь не делается…

Выход на поверхность, на свет божий… До тихой набережной имени Академика Туполева ему шагать ровно двадцать минут.

Новые времена набегали на длинное здание хаотично, как волны, оставляя следы в виде островов пластиковых окон, разбросанных тут и там, как и батареи кондиционеров. А в остальном по-прежнему. Темные потеки по меленькой керамической плитке… Дисковый телефон в каморке охранника. IBM’ы второй серии. Такие компьютеры здесь действительно еще были. В подвале. Спускаясь изредка в комнату с ризографом, громко именуемую «типография», Кирилл проходил мимо этих руин человеческой мысли и пластмассы, доведенной до старческой желтизны.

А еще недавно, смешно сказать, срочно искали по всем этажам… пишущую машинку! Оказалось, что за отделом еще с восьмидесятых годов значилась эта машинка, которую необходимо было официально списать, иначе техслужба отказывалась, что ли, заправлять картриджи. Бегали. Нашли, какие-то античные развалины, с богатым и тяжелым блеском букв. Дотащили…

Михалыч и Татищев пили чай.

– Вот посмотри, – в таких случаях говорили они. И показывали на едва уловимо лунную поверхность чая: если сильно вглядываться, угадывалась тончайшая белая пенка, неравномерная, кое-где будто бы проступавшая кратерами.

– Такая заварка постоит, и бензиновая пленка будет.

Остававшаяся на ложках, на стенках чашек и вызывавшая бурю возмущения Михалыча, а особенно Татищева.

– Пьем всякую дрянь, – говорил один.

– Раньше в Москве такого не было, хорошая вода была в водопроводе, у меня был сосед из санэпиднадзора, мировой мужик, говорил, хорошая вода была в водопроводе, – говорил второй.

– Если в кране нет воды, – обязательно шутил первый.

Особенно болезненной становилась эта тема в те редкие дни сомнений, раздумий и тревог, когда руководство решало вновь закупать бутылированную воду и возвращало из подвала кулеры на этажи. Михалыч и Татищев пристрастно изучали кружки с чаем. И о ужас, если «лунная поверхность» обнаруживалась! Сколько торжества звучало в их победных, праведного гнева исполненных голосах.

– Опять обман, – почти радовался один. – Опять под видом артезианской воду из-под крана втюхивают!

– Да руководство с ними в доле, – горячился второй. – Это фирма жены брата сестры нашего генерального. Вы не знали?

Михалыч и Татищев пили чай. Михалыч и Татищев пили чай. Японский бог, Михалыч и Татищев постоянно пили чай!

Татищев на самом деле был, конечно, никаким не Татищевым, правильно его фамилия писалась как Тетишев. Но так оговорился однажды, читая с бумажки, сам Туполев-младший. Прошло лет двадцать… Все смеялись… Так и повелось. Михалыч же был как раз такой Михааалыч: красномордый, любитель париться в бане, выпить и похохмить; обладатель крашенной в камуфляж «Нивы» (таких немного в Москве), которую парковал на набережной, если приезжал на работу в выходной – по пустым дорогам. Еще он рассказывал про какую-то резиновую лодку, которую никто никогда не видел. По его словам, он спал в этой лодке посреди комнаты, когда ссорился с женой.

Сегодня Михалыч и Татищев смеялись над практикантами.

Эти мальчики пришли неделю назад из Бауманки, и не было ничего более нелепого, чем их прикид в тиши сонных кабинетов. Тот, который достался Кириллу, носил низкие джинсы, ширинка которых висела едва ли не до самых колен, что, может быть, позволено ладно скроенному афроамериканскому рэперу, но этому толстяку с проблемной фигурой просто противопоказано. Из-под ремня торчали вздувшиеся пузырем, словно напоказ, трусы. Эти трусы (то оранжевые, то вообще какие-то лиловые) лезли, как каша из кастрюли, лезли в самые глаза, и невозможно было не коситься с изумлением на них. Это был самый неудачный момент в тщательно продуманном облике Олега (так звали практиканта), потому что остальное: небесно-синие кеды на ногах, футболка со стебными картинками и испанскими надписями (привезенная, видимо, откуда-нибудь из Барселоны, потому что в Москве Кирилл таких не встречал), красная нитка в волосах, – все это было достойно. Его друзья, распределенные в соседние отделы, были примерно ему под стать. Работой никто себя особо не изводил; друзья из Бауманки часто собирались где-нибудь возле кустовой розы (никогда не цветшей, а впрочем, разросшейся так, что ее пришлось пересадить из ведра в общепитовский котел), и начиналось шоу-герлз для сурового поколения Татищевых.

Олег с друзьями, например, тащились от острых соусов, собирали крохотные яркие бутылочки чуть ли не изо всех «профильных» стран, притаскивали эти бутылочки в отдел, менялись, пробовали каплю на хлеб, дышали, дышали, зажевывали другим хлебом, потому что воду было пить нельзя, утирали слезы боли и восторга, чтобы попробовать новый соус и вновь задохнуться от счастья.

Они, например, говорили:

– А все-таки, какой острее, кайенский перец или тайский?

– Тайский, там от пятидесяти тысяч до ста, а у кайенского от тридцати до пятидесяти тысяч идет по шкале, по-моему.

– Я вот тоже слышал, но мне вот самому кажется, что кайенский почему-то острее…

– А Джастин привозил недавно Хабанеро, это ва-апще… Ты не пробовал, он тебе не давал?

«Господи, господи», – улыбался Кирилл про себя, слушая все эти бредни (один раз какой-то соус предложили попробовать и ему, из вежливости, он отказался). И обменивался ироничными взглядами с Михалычем. И… все это странно. Несколько лет такие вот, как Олег и его друзья, боготворили Кирилла – в те годы, когда он играл в одной из лучших КВНовских команд Казани, и, кстати, сам носил «конверсы»… Запомнилось, как он мир освещал этими «конверсами»: шагаешь по черному асфальту в ночи; сзади фары машины, белые резиновые подошвы здорово отсвечивают… А сейчас Кирилл даже не знал, как они к нему относятся – поколение младших братьев, тех, кого со смехом порой обзывают «хипстерами». Что он знает о них? До какого-то времени он вообще их не замечал. Подумаешь, шмотки, соусы. Потом они немного подросли, и вот, когда хочешь завести разговор, внезапно видишь в глазах – «отстань». Ты им уже неинтересен. Ты уже «мамонт», со своей наукой, со своими увлечениями… Ты смотришь на них в толпе у метро. Ты ухмыляешься – «племя младое, незнакомое» – и думаешь: «А может быть, и на самом деле незнакомое?»

– Посмотри на них, – говорит Михалыч. – Посмотри на их лица. Просто страх берет.

– Нормальные московские ребята, – жмет плечами Кирилл. – Просто выпендриваются друг перед другом, вот и все…

За «нормальными ребятами» (он все-таки испытывал остатки поколенческой солидарности, когда говорил так) наблюдал уже неделю, с любопытством, благо, Олег со товарищи любили обсудить свои дела, игнорируя всех вокруг, словно это была мебель, а не люди. Чаще всего они обсуждали будущий побег на море – на Казантип, куда уже были куплены плацкартные билеты, которые периодически извлекались из нарочито потертых сумок и сверялись с непонятной целью… По разговорам Кирилл улавливал (с какой-то почти уже завистью), что его юные коллеги забивают и на часть экзаменов ради крымского фестиваля; по разговорам же он уловил однажды, что и производственная практика теперь мешает их планам. Вожделенный отъезд на грязноватые пески Казантипа (знакомые Кириллу разве что по относительно безобидным и уж точно беззаботным порнороликам в стиле «гонзо») намечался на день раньше, чем заканчивалась (как оказалось) практика в «Туполеве». Не обращая ни на кого внимания, Олег и его приятели озабоченно спорили, что же делать – менять билеты?.. Это было проблемно, не столько даже из-за денег, сколько из-за дефицита дешевых плацкартов в Крым. Даже заранее удалось купить лишь «боковушки» у туалетов, да еще и в разных вагонах; теперь сдвинешь даты – и случится катастрофа, словно вагоны сошли с рельс… И Олег начал канючить. Он очень смешно канючил.