Над Курой, в теплых лесах - Акрам Айлисли

Скрипнули доски - Салтанат села на кровати.

- "В ту ночь, в ту ночь"! А про другие ночи чего не спрашиваешь? А?! За десять, за пятнадцать дней до той? Я лежала, неможи лось мне, на восьмом месяце была. Что ты мне тогда сказал, да еще при Касуме! Помнишь? "Девчонка родится, убью! Своими руками придушу. В уборную брошу!" Твои слова. В утробе ребенка моего запугал! Как схватки у меня начались, я вроде сразу без памяти стала, и видится мне рука! Большая такая рука... к ребеночку тянется! Смотрю - господи, боже мой! - рука-то твоя! Ты это был, Кадыр! Очнулась, смотрю, а он мертвенький, мальчик мой, синий весь, удушенный... Закрыла я глаза, и сразу слова твои на ум... Помнишь, при Касуме сказал!.. Если б не ты, не умер бы мой сыночек... Схоронила... И вот гляди, Кадыр, до того дня все будто не в счет было, будто и не делал ты мне худого... Ушел, я сперва даже убивалась, ругала себя, что в лесу те слова говорила... А как привиделся ты мне в бреду, как ребенок мертвый родился, все будто отрезало. И тогда и потом, сколько лет, до самого до прошлого года все бога молила, чтоб ты не вернулся!..

Голос ее прервался, она ничком упала на постель, да так и уснула. Во сне она стояла над Курой, в страхе глядела на воду, в страхе спустилась с обрыва. Не на постели она спала, она спала в бесконечном темном лесу... Из каждого куста в этом лесу глядели на нее тысячи жутких глаз, они мерцали во тьме, бесчисленные, как трава, как листья на деревьях...

Потрясенный, Кадыр отошел от двери. Снял пиджак, туфли, убавил фитиль, лег... Долго лежал так, без движения, без единой мысли, потом вдруг вспомнились дочки: две маленькие, милые девчушки, там, в далеком холодном краю. Старшей уже четыре года, Кадыр назвал ее Лейлой. "То мой мама так зовут! Ай, аллах, волос как пахнут, как у мой мама пахнут!" Другая дочка совсем еще маленькая, скоро полтора года сравняется. Младшую он назвал Салтанат, может, хотел, чтоб ее волосы пахли, как у матери, видно, мало ему было, не хватало ему этого запаха. Маленькую Салтанат в том далеком холодном краю прозвали Салтаненок-Сатаненок, по-ихнему это значит маленький шайтан, она и правда шайтан-девка, такая озорница, такая шалунья!.. "Салтанат, малышка мой, крошка мой!" Да, мог ли он помыслить, давая дочке это имя, что наступит день, когда он бросит ее, маленькую Салтанат, и тронется за тридевять земель к другой, к большой Салтанат?..

Будить Салтанат он не стал, хотя у него было что ответить ей, было чем оправдаться: "Вспомни, Салтанат, ну, вспомни ради бога, не так ведь все было. Я ж не девочки, я людей боялся! Я им, конечно, досаждал, говорить нечего, крепко досаждал, да ведь и они меня не миловали. Курицу украли Кадыр! Сено сожгли - Кадыр! А коврик тетки Билгеис помнишь? Собаку из района привезли, милицию пригнали! Построили всех перед клубом, мужиков человек двадцать, а может, и тридцать - ты ведь была там - помнишь?.. А собака что? Носом повела и - прямиком ко мне, хвать за пиджак! Я-то, дурак, до того самого дня считал, что они и впрямь обучены воров искать. А оказывается, и тут обман. Собака, она знает: кого можно хватать, кого нет. Он ей шепнул на ухо - вот она на меня и кинулась. Пять месяцев отсидел. А я того коврика и в глаза не видел! Я в жизни нитки чужой не взял, ты это не хуже меня знаешь. Вот я и боялся их, тех, кто на меня собаку поганую натравливал! Как узнал, что ребенка носишь, одна мысль в голове: вдруг дочка родится, замуж выйдет, чужим людям прислуживать, гаду какому-нибудь ноги мыть! Ведь они же затравят ее, житья не дадут мне в отместку! Чуть не спятил от этих мыслей... Такой уж я был, Салтанат, чумовой был, а как стал постарше да горя хлебнул, и дошло, что сам во всем виноват..."

Он лежал и мысленно говорил с Салтанат, а перед глазами у него стоял хорошенький домик в том далеком северном краю. С Мариной, Кадыр познакомился, когда их часть стояла в этом небольшом белорусском городе. Потом Кадыр оказался в других краях. Чтоб жениться, у них и разговора не было. И вдруг письмо: будет ребенок. И в маленький белорусский город, по которому он водил когда-то свой огромный военный грузовик, Кадыр написал коротенькое письмецо: "Здравствуй, Марина! Если будит девушка, назави Лейла. Другой прозба нет".

Когда демобилизовался, четверо суток провел на вокзале; с утра до вечера слонялся по перрону; смотрел на поезда, идущие на Кавказ, сколько он их проводил, этих поездов, все смотрел вслед... А потом, сам не зная как, очутился в маленьком городке, по которому прошла когда-то колонна огромных военных грузовиков... Приехал и видит: девочка, Лейла, его дочка! Одного этого достаточно было, чтобы он навсегда остался тут, в маленьком северном городе, а ведь его здесь любили. И Марина, девушка красивая, грамотная и с парнями всегда строгая была...

Сперва Кадыру и в голову не приходило, что он уедет когда-нибудь отсюда. Пускай холодно, пускай дожди десять месяцев, пускай грязь, слякоть. По временам, конечно, виделась ему и теплая Кура, и теплые ее берега, и теплые деревья в теплом лесу... Ничего, здесь тоже и лес есть, и деревья... А люди... Люди как люди. Кадыр и думать забыл, что они были когда-то "червями", "улитками", "гадами"...

А потом что-то в нем стронулось с места и пошло на раскрутку, сперва незаметно, потом все быстрее, быстрее... И не потому, что люди сделались вдруг улитками, червями, гадами, просто они вдруг стали чужими, совсем чужими. Они теперь как-то по-чужому двигались, по-чужому говорили: чужие дороги, чужие дома, чужие деревья... И однажды, в серый дождливый денек, он увидел у дороги кладбища, которое тысячи раз видел, проносясь мимо на своем огромном самосвале, и кладбище это вдруг ужаснуло Кадыра - никогда прежде не испытывал он такого ужаса. Он зажмурил глаза, газанул и так погнал машину, словно сейчас, сегодня, в этот промозглый, осенний день, кто-то должен схватить его и живьем закопать на этом холодном чужом кладбище.

Вечером Марина спросила его, первый раз спросила:

- Скажи, Кадыр, что с тобой, а?

- Ничиво, Марина, ничиво...

Он ведь и правда не помышлял тогда об отъезде. Не знал он, что хочет уехать. Он только знал, что где-то там есть теплый лес и теплые деревья... там течет теплая река и живет одна женщина... И еще там, далеко-далеко, есть кладбище, где лежит его мать; и есть другое кладбище - здесь, совсем рядом, и он не хочет после смерти лежать на этом кладбище!

- Ничиво, Марина, чесная слова, ничиво... Устал... У мне глава балит...

А потом на него почему-то напал сон - господи, сколько же человек может спать! Теперь на свете словно и не было ничего, кроме машины да кровати. Он вылезал из кабины, шел домой и сразу заваливался спать. Приводя из ясель детей, Марина каждый вечер заставала его в постели. Десять дней прошло, пятнадцать дней... И вот как-то вечером Кадыр сел на кровать и поднял на Марину опухшие от сна глаза.

- Хачу уехат, Марина! Ни магу. Прасти. Хачу уехат. Он сидел, согнувшись, свесив с кровати ноги. Девочки играли на полу, Марина гладила что-то, она так и замерла с утюгом в руках.

- Я знала, я тогда сразу почуяла, помнишь, спросила, что с тобой... А дети-то как же, Кадыр?! Эта еще маленькая, а Лейла - она ж в тебе души не чает!.. Без отца расти будут?!

Больше об этом не говорили. И снова пошло: кровать- машина, машина кровать. Может, и обошлось бы, может, он притерпелся бы, и тоска бы прошла, и кончился бы непробудный сон... Но не обошлось, не получилось - Марина не стала ждать. Как-то, придя с работы, Кадыр увидел на столе большой синий чемодан. Новый чемодан - она купила. Чемодан был открыт, виднелись его брюки, вычищенные, отглаженные, его рубашки, две банки сгущенного молока, банка тушенки, несколько пачек печенья. Марина догладила ему майку, положила сверху, закрыла чемодан. Подошла к вешалке и достала что-то из кармана пальто.

- Вот билет купила, - сказала она Кадыру, во все глаза глядевшему на нее. - У меня кассирша знакомая на станции. Поезд в десять часов, но ты сейчас уходи, детей не дожидайся. Их Вера сегодня возьмет, я попросила...

Потом они стояли на перроне. Поезд уже тронулся, а Кадыр не двигался с места, не мог ничего понять. Марина схватила его за руку, потащила к вагону...

- Иди, иди, все равно так нельзя! Все равно - не жизнь!..

Она поцеловала его и, пока стояла на перроне, глядя вслед уходящему поезду, все покусывала дрожащие свои губы.

Как ни старался Кадыр, заснуть он не смог. Встал, потоптался перед дверью. Заглянул через стекло внутрь, несмело взялся за ручку и, затаив дух, потянул ее на себя... Вернулся, лег на прежнее место. "Будто в тебе кто части подменил!.." - это Касум точно сказал. Стал бы прежний Кадыр торчать под дверью, словно сирота какая! Сломал бы к чертовой матери эту дверь, ударил ногой - и все... Ну ладно, ну сломал, а дальше что?.. А ничего. Заломил ей руки - и порядок. Неужто с бабой не справишься?.. Это опять он, Касум, спать не дает, чертов сын! И словно для того, чтоб скрыться от назойливого Касумова голоса, Кадыр погасил лампу и укрылся с головой. И почти сразу оказался на дне Куры. Там, на дне, ярко светило солнце, на дне Куры глаза слепило от солнечного света и там, на дне Куры, Кадыр увидел маленького, совсем крошечного ребеночка. Кадыр плавал, сновал меж водорослей, разыскивал Салтанат - показать ей. Он так радовался, и рыбки радовались, и водоросли. Они мелькали вокруг, плясали, веселились: "Мальчик родился! Мальчик!.." Кадыр скользил в солнечных лучах, а кругом сверкали легкие рыбки... А мальчик мелькал между ними, скользкий и серебристый, как рыбка. Кадыр ухватил его за ножку, хотел вытащить, да Салтанат пропала... "Салтанат! Салтанат! Где ты?! Салтанат!.. Вот он, наш мальчик!.."