Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

Далее, за кабинетами мудрецов, фосфорическими огнями теплились залы эстетов, где мерцала музыка, творились древние молитвенные ритуалы или еретические камлания — по моде и по заказу; там не решали судеб, там скептически комментировали решения.

Еще далее искрилось бальное веселье, где не интересовались политикой и не изощрялись в скептицизме, а попросту пренебрегали и тем, и другим; это был живой пояс, обрамлявший старческое ядро, — здесь просто упивались жизнью… Как у кого получалось.

А за шумными чертогами начинались королевские сады, где стыдливая зелень тянулась ввысь, заслоняя тех, кто искал уединения, и нередко можно было увидеть двух крэгов, грудь к груди взмывающих в вечернее небо, крыло к крылу, клюв к клюву, — много ли надо крэгам, которые сами не ищут себе пару, а довольствуются выбором своих хозяев!

Но не только любовь заполняла вечерние королевские сады — те, кому она была недоступна или не нужна, наполняли лабиринты аллей и гнезда беседок свежайшими сплетнями. Естественно, венчали все сплетни о королевском доме, но, судя по их монотонности, принцесса Сэниа пи в чем не изменила своих привычек, независимо от того, знала она или не знала о сватовстве Асмура.

Так собирались они не чаще шести раз в год — владетельная элита Джаспера, все ее человеческое население, тающее год от года. Шелестели бархатные наряды, над головками модниц изящно приподнимали свои клювы крэги, усыпанные флюоресцирующей пудрой; и, расходясь к полуночи, гости гадали, о чем же шла речь сегодня в святая святых — Большом Диване. И никто, даже высокомудрая Тарита, не мог бы предположить, что и там занимались самым обычным делом — сплетничали о принцессе Сэниа.

Впрочем, ни у кого ни в Диване, ни в аллеях вечерних садов не было повода толковать о чем‑либо, кроме ее неумеренных скачек и отнюдь не женских упражнений с рапирой.

Это Асмура устраивало. Он был спокоен: никто сейчас не станет судачить о том, что он отправился в путь, так и не простившись с моной Сэниа.

III. Берегись, алхимик!

Четвертая луна поднялась над горизонтом, когда плантации бесцветника, раскинувшиеся влево и вправо насколько видел глаз, вдруг оборвались, уступая место естественному лугу. Шелестящие купы деревьев заставляли коня настороженно вздергивать голову и косить мерцающим глазом на хозяина. Но тот молчал, бросив поводья и скрестив прикрытые перьями руки. Дремал и крэг, или так только казалось коню — ведь крэги никогда не спят. Близкая зарница сполоснула небо химерическим бликом, и тогда над дорогой нависло полукружье кладбищенской арки.

Конь задержал шаг, ударил копытом в серебряный порог — раздался удар гонга, отозвавшийся эхом многозвучного перезвона там, за аркой.

— Тебе что, впервой?.. — сурово проговорил Асмур, ножнами меча проводя по конской чешуе. — Трогай, уже полночь…

Конь всхрапнул, подбадривая самого себя, и вступил под свод стрельчатой арки.

Узкая аллея, прямая как лунный луч, пролегала между двумя рядами безыскусных стел и пирамид. Это были древние захоронения, и люди, покоящиеся тут, далеко не все носили славное имя Муров. Вот силуэты памятников потянулись вверх, их венчали шары, короны, звезды; раскидистые, как деревья, они указывали на захоронение целого рода — пышное, горделивое…

И вдруг все оборвалось.

Несколько десятков убогих могил — на них не стояло даже имени, потому что случалось — в одну яму сваливали несколько безвестных тел. Страшная пора Черных Времен, когда тысячи трупов тлели непогребенными, а те, кто удостоился общей могилы, не нашли никого, кто мог бы выцарапать на простой доске несколько корявых знаков… Да и не на каждом холмике лежал камень. Иногда это были просто безымянные насыпи, но они чтились в семье, потому что, согласно преданиям, здесь уже тогда хоронили одних только Муров. Остальные, не принадлежавшие к элите планеты, были обречены лежать где‑то в полях, где кости их быстро истлевали, или на заводских дворах, откуда бездумные сервы–могильщики стаскивали их, как обыкновенную падаль, в печи для мусора.

Асмур горько вздохнул, хотя вряд ли смог бы точно определить причину этой горечи: нелюдимый и одинокий, он не мог всерьез сожалеть о тех временах, когда на Джаспере — тогда еще веселом Джаспере — людей было так много, что они, даже не собираясь вместе по специальному королевскому приказу, могли видеть друг друга и говорить друг с другом.

Крэг издал тоже что‑то подобное вздоху, и Асмур понял охватившее его чувство (если крэги вообще способны чувствовать): убогие земляные холмы уступили место башенным надгробьям. Может быть, глядя па эти причудливые островерхие теремки, пепельный крэг впервые реально представил себе, как и он когда‑нибудь влетит в такой вот одинокий домик–усыпальницу, чтобы ждать выполнения Уговора? Асмур многое дал бы сейчас за то, чтобы посмотреть в глаза своему крэгу и прочитать там ответ — боится тот смертного часа своего хозяина или ждет его?

Но своему крэгу в глаза не взглянешь, а зеркал эти загадочные существа не терпят.

Дорожка стала шире, и все полуночные луны поочередно заглядывали в сквозные окна пустых надгробных теремов. Наконец, конь переступил через белую пену мелколилейника, выплеснувшегося па плиты дороги, фыркнул и, не ожидая приказа, остановился. Это было последнее надгробье справа от кладбищенской дороги Муров, и недавно возведенная стрельчатая часовенка над ним не была пуста, как остальные.

Эрл Асмур, словно очнувшись, достал из седельной сумы кожаную рукавицу и натянул ее на левую руку, осторожно сдвинув цепкие когти собственного крэга немножко повыше. Не сходя с седла, склонил голову и почтительно произнес:

— Друг и поводырь моей матери, крэг Тариты–Мур! Я, ее сын, пришел, чтобы выполнить Уговор!

И тотчас же зашелестел водопад ломких перьев, и палево–белый от старости крэг выскользнул из надгробной часовенки, сделал полный круг над пустынным кладбищем, словно прощаясь с этими местами, и опустился на левую руку эрла, обтянутую перчаткой.

Асмур знал, что там, возле летучих кораблей, на Звездной пристани, девять осиротевших крэгов сидят на руках у юношей, объединившихся, чтобы выполнить Уговор, много сотен лет назад заключенный между людьми и крэгами.

Девять крылатых существ терпеливо ждут своего часа; крэг Тариты–Мур — десятый и последний. Они служили своим хозяевам всю жизнь, подчас долгую и нелегкую; и все они до единого были верны той немыслимой верностью крэгов, которая сама по себе — загадка; и вот настало время сыновьям расплатиться за отцов и матерей. И плату крэги признают только одну: полное, немыслимое одиночество.

Один на целой планете. Эту планету надо было найти — и подарить.

Заботливо проверив, удобно ли седому крэгу на жесткой перчатке, Асмур дернул повод и повернул коня, объезжая материнское надгробье, — и вдруг до его слуха донесся топот. Кто‑то мчался во весь опор и был уже совсем близко — гром копыт не прилетел издалека, а возник прямо тут, на кладбище, где‑то возле земляных безымянных холмов.

Значит, тот, кто догонял Асмура, прекрасно знал, где его искать. Эрл приподнял брови, удивляясь легкости и нервному ритму приближающегося топота и одновременно опуская правую руку на рукоять меча. Серв не скакал бы на коне, а законы Джаспера запрещают поднимать десинтор на человека. И все‑таки…

Он осторожно пересадил Тарита–крэга с левой руки на круп коня. Нет на Джаспере человека, который посягнул бы на неприкосновенность хотя бы одного перышка крэга, — но случай, но полуночная тьма… Впрочем, настоящей темноты здесь не было — вот и сейчас вечерняя луна уже скрылась, зато две ослепительно белых и одна медовая освещали стройный ряд надгробий с какой‑то неестественной, зловещей четкостью.

Козыри — ночные, поэтому луны должны быть за него. И уж если они высвечивают кого‑то с такой безжалостностью — то это, разумеется, враг. Он вытащил свой меч уже наполовину, когда розовато–сиреневый конь, словно сказочная аметистовая птица, стелющаяся над самой землей, вылетел из‑за надгробья Тариты–Мур и, осаженный опытной рукой, взвился на дыбы. Искристая грива мешалась с целым каскадом таких же шелковистых, разбрасывающих заревые блики, перьев; разглядеть всадника, чью голову и руки укрывал этот убор длинноперого фламинго, было совершенно невозможно, но Асмуру и не нужно было глядеть.

Только у одного человека на Джаспере был такой конь и такой крэг. Вороной заржал, призывно и просительно, и двинулся навстречу аметистовой кобыле. Асмур рванул было поводья — и понял, что это осталось только мыслью, но не действием: не послушались руки. Вороной захрапел и поймал зубами прядь гривы, налетевшей на него сиреневым ореолом, и в тот же миг легкие руки, укутанные невесомыми перьями, обвились вокруг шеи Асмура, и тело, охлажденное встречным ветром, напоенное полевыми ночными запахами, прильнуло к нему, и он почувствовал, как цепкие когти на его запястьях разжимаются, привычный, неотделимый от него капюшон соскальзывает с волос — и мир вокруг в тот же миг погас, и он уже не видел, как два крэга, пепельный и аметистовый, прижавшись друг к другу и превратившись в одну серо–сиреневую птицу, взмыли в ночную тишину, мелко трепеща сомкнутыми напряженными крыльями.