Дочь последнего дуэлянта - Жюльетта Бенцони

– Между тем ходят слухи, что…

– Пусть ходят! С ними, как всегда, поторопились. Узнав свет, ваш кузен должен будет испробовать себя на военном поприще. Только после этого будет решаться вопрос о его женитьбе.

Изабель ничего не ответила.

Между тем слухи не утихали, и невестой герцога называли племянницу кардинала. Поговаривали даже о тайном обручении. Затем разговоры прекратились. Госпожа принцесса с облегчением вздохнула: подобные толки крайне болезненно действовали на нее. Не говоря уж о ее дочери. Мысль о женитьбе любимого брата доводила Анну-Женевьеву до неистовства. При этом у нее хватало здравого смысла, чтобы понимать: род Конде должен продолжаться, иметь наследников, но, по ее мнению, только особа королевской крови, эрцгерцогиня или инфанта могла стать продолжательницей их рода! И вот теперь вновь оживлялись слухи о нежеланной Майе-Брезе как о невесте герцога! Собственно, никакой неожиданности в этом не было, просто кардинал ненадолго прикрыл двери, не позволяя гулять сквознякам. Он ничего не имел против того, чтобы в свете знали, что принц королевской крови ищет руки его племянницы, при этом дамы семейства Конде не должны были слишком уж волноваться по этому поводу. Прежде чем думать об обручении, юный герцог Энгиенский должен был принять боевое крещение и показать, на что он способен. В его военных способностях сомневались, он мог пойти в своего незадачливого отца…

Однако в отличие от де Гиза-старшего, который терпел поражение во всех последних кампаниях, потерпел фиаско в битве при Доле в 1636 году и был наголову разбит при Фонтараби полтора года спустя, Людовик Энгиенский, прибыв к осажденному Аррасу, не только повел себя с завидной храбростью, но и показал те редкостные качества, которые говорили о том, что в будущем он может стать выдающимся полководцем… Женщины обезумели от восторга…

Вот о чем размышляла Изабель, сидя возле своего любимого фонтана в глубине парка темным декабрьским вечером. Значит, вскоре ей предстоит увидеть, как ее герой венчается, хотя в ней пламенело предвкушение чего-то совершенно неожиданного с той поры, как он вдруг остановил на ней свой дерзкий взор…

Старшая сестра Изабель, Мари-Луиза, была от рождения хороша собой, и ее спокойная красота не обещала никаких сюрпризов. Сама Изабель походила скорее на куколку, которой только со временем предстоит стать бабочкой. Но она никуда не торопилась, и в конце концов оказалось, что сложена она, как нимфа, что у нее обворожительное личико, золотистая кожа, пышные блестящие каштановые волосы, маленький вздернутый носик, большие темные с золотыми искорками глаза и розовые губы, которые всегда были готовы раскрыться в насмешливой улыбке, показывая самые прелестные в мире зубки. В противоположность медлительно-томной Анне-Женевьеве крошка Изабель была живой ртутью. Поглядев на нее, ее мать иной раз готова была чуть ли не плакать.

– Вы женственны во всем, дитя мое, – вздыхала она, – и все же, смотря на вас, я вспоминаю вашего отца. Ваш брат тоже похож на него… Вернее, был бы похож, если бы не злосчастный горб…

– Постарайтесь забыть о нем, матушка! Небольшая выпуклость на спине неприятна, не спорю, но она не лишает Франсуа обаяния и живости, в которых никто ему не отказывает. Госпожа принцесса не отпускает его от себя, говорит, что сделает своим пажом, и возит с собой повсюду. В голубой гостиной госпожи де Рамбуйе его тоже принимают очень хорошо. Он всегда весел, всегда любезен! Я уверена, что, когда придет время и он будет участвовать в военных кампаниях, он станет замечательным воином благодаря своей храбрости и умению владеть оружием. Всеми своими достоинствами он обязан вам, маман, вашим заботам, которыми вы окружили его с рождения. Ведь многие считали, что наш Франсуа не жилец.

– Вы очень любите брата, Изабель?

– Даже трудно себе представить, как я его люблю! Франсуа, мой дорогой, любимый маленький братик! И я думаю точно так же, как госпожа принцесса: последний из де Монморанси будет не на последнем месте! Я уверена, Франсуа не только с честью будет носить наше древнее имя, но прославит его еще больше!

– Сколько, однако, пыла! – воскликнула, смеясь, госпожа де Бутвиль. – Можно подумать, что Господь наделил вас пророческим даром.

– Я была бы за него благодарна, но пока просто повторяю слова госпожи принцессы. Учителя, которых она наняла для Франсуа, хвалят его за серьезность и прилежание в учебе, но как только он выходит из классной, он готов смеяться, шутить и шалить. А еще ухаживать за дамами, и все дамы от него в восторге[6].

На этом они прекратили свой разговор. Элизабет де Бутвиль предпочитала хранить в себе беспокойство, которое ей внушала необыкновенная привязанность Шарлотты де Конде к малышу Франсуа. Из-за нее юный Конти, третий ребенок принцессы, мог проникнуться к нему неприязнью, а то и возненавидеть…

Мальчик родился тщедушным, болезненным, с еще более нескладной фигурой, чем у Франсуа. Мать мало им занималась, потому что Его Высочество принц забрал сына из женских рук, как только уверился, что он сможет достигнуть без досадных случайностей взрослого возраста и жить нормальной жизнью. Этого сына принц предназначил церкви и отдал сначала в Клермонский коллеж в Париже, а потом отправил к иезуитам в Бурж, где условия были несколько иными. Отец хотел, чтобы мальчик получил солидное образование и сделался из хилого юнца светочем Ордена. Честно признаться, надежд было мало, но пока все их и питали.

Очевидная привязанность принцессы Шарлотты к «малышу Бутвилю» вызывала у ее любезного супруга постоянные едкие замечания:

– Вы, право слово, не надышитесь на уродца! Будь он вашим сыночком от одного из ваших обожателей, вряд ли бы вы носились с ним больше!

– Вы совершенно правы, больше бы не носилась. Этот мальчик – последний, кто носит знаменитое имя моих предков. Хотите вы того или нет, но он Монморанси, истинный Монморанси, уж я-то знаю!

– Нашли чем гордиться! Хотите вы того или нет, но он как был, так и останется уродцем!

– Мне жаль, что вы так бедны словами, а еще больше я сожалею о том, что у вас мало не только слов, но и чувств. Да, у Франсуа горб, но он так изящен, весел, непосредственен и мил, что его заметные всем достоинства заставляют забыть о недосмотре природы. К тому же он очарователен, полон ума, остроумия, благородства, хотя, боюсь, значение последнего слова вам неизвестно! Временами он напоминает мне моего обожаемого брата Анри, которого ваш любимый кардинал отдал в руки палача в Лионе, точно так же, как отдал парижскому палачу за пять лет до этого отца Франсуа…

– Не надо превращать Его Величество короля в немого! Король, а не кардинал, подписал смертные приговоры и отказался помиловать ваших «героев».

– Да, не помиловал, хотя о милости просил весь двор и половина королевства. Я никогда не говорила, что люблю Его Величество, но я отношусь к нему с почтением. Чего не скажу о вашем обожаемом Ришелье, с которым вы – принц крови! – так жаждете нас породнить. И по одной только причине – рассчитывая заполучить его богатство!

– А что в этом плохого? Разве не по вине вашей родни мы лишились Шантийи и Экуэна, двух драгоценных жемчужин! Я уж не говорю о…

– И не говорите ничего больше! Жемчужины, как вы их назвали, никогда не принадлежали вам, а были достоянием наших коннетаблей[7]. Так что не плачьте о них. А кто, собственно, сказал, что кардинал даст приданое своей племяннице? У него множество родни, не только эта уродица!

– Горба у нее, насколько я знаю, нет.

– Пусть будет карлица, если это слово вам больше по вкусу. Рост у нее меньше, а голова гораздо больше, чем у любой девочки ее возраста. Вы дарите нашей семье прекрасную герцогиню Энгиенскую. Правда, говорят, у нее слабое здоровье, и, возможно, хватит ума оставить своего супруга вдовцом… если уж вы хотите, чтобы он претерпел это унижение. И тогда…

– …Он сможет претендовать на руку любой принцессы крови? Перестаньте повторять одно и то же! – едко усмехнулся принц де Конде. – Не теряйте времени понапрасну! Все уже решено.

Все и в самом деле было решено. Свадьбу предполагалось отпраздновать в Кардинальском дворце[8] с невероятной пышностью. Ришелье решил сделать это празднество венцом своей блистательной карьеры, не рассчитывая блистать еще долго. Здоровье кардинала окончательно пошатнулось, и он не мог надеяться на долгую жизнь. Соединяя свою племянницу с будущим принцем де Конде, он воздавал почести своему семейству и хотел сделать это как можно торжественнее.

За несколько дней до празднеств Изабель с сестрой приехали в Париж из Преси, где провели несколько месяцев, ухаживая за матерью, чье здоровье оставляло желать лучшего. Госпожа де Конде, разумеется, пригласила свою родственницу на свадьбу, но Элизабет де Бутвиль скорее покончила бы с собой, чем согласилась присутствовать на венчании, объединявшем на вечные времена ее семью с человеком, которого она считала палачом любимого мужа. Хотя в этом она ошибалась. Кардинал ратовал за тюремное заключение и пытался склонить короля к помилованию молодого безумца. Однако Людовик в ярости от того, что его приказы попирают с неслыханной дерзостью и упрямством, ничего не желал слышать.