По ту сторону китайской границы. Белый Харбин - Е. Полевой

К этому прибавляется и еще одно обстоятельство. Современные китайские правители смертельно боятся большевизма, не знающего государственных границ и близкого и понятного всем трудящимся без различия языка и национальности. Между тем, чудовищная эксплоатация, которой подвергается китайский рабочий и крестьянин, является естественной питательной средой для вездесущей „бациллы коммунизма“.

Это именно тот пункт, в котором интересы современных китайских заправил, с одной стороны, и белоэмигрантов, с другой, встречаются и соприкасаются ближе всего. Китайцы видят в белоэмигрантах тех людей, которые оказались выброшенными из своей страны, научились поэтому ее ненавидеть и готовы мстить ей любым предательством, но которые, по мнению китайских чиновников, знают конечно эту страну и своих русских лучше, чем любой китаец, а потому смогут понять и объяснить все, что в ней происходит; поэтому они могут быть самыми подходящими осведомителями и шпионами. Белоэмигранты, со своей стороны, понимают, что в этом отношении они нужны китайцам, что в порядке их осведомления о существе советских стремлений они могут укрепить свое положение и влияние и нажить капиталец, и в связи с этим стремятся только к тому, чтобы эта осведомительная работа шла и не прекращалась ни на один день, не придавая конечно никакого значения тому, будет ли она основываться на каких-либо фактах или просто на сплошном измышлении. Даже больше того: они не получают ничего, кроме удовольствия, если им удается лишний раз лягнуть советскую власть хотя бы самой беззастенчивой ложью. И конечно на этой почве, с каким бы естественным недоверием ни подходили китайские администраторы к белоэмигрантам, эти последние всегда могут рассчитывать на то, что в ходе своей предательской работы при известном упорстве, действуя с определенным тактом и сохраняя в качестве основного своего орудия неизменную скромность и незаметность, они сумеют окружить работающих рядом с ними китайцев своим влиянием и, может быть, превратиться даже в большие фигуры в обслуживаемом ими аппарате.

Это особенно часто встречается в тех частях китайского административного аппарата, которые сейчас усиленно европеизируются. Понятно, что каждый русский схватывает эту европеизацию скорее и точнее, чем почти никогда раньше не сталкивавшийся с нею китаец. К тому же среди современных китайских чиновников Харбина почти нет хоть сколько-нибудь культурных людей. В подавляющем своем большинстве это крайне примитивные, почти безграмотные люди без соответствующей подготовки, без знаний, без всякого административного опыта, без умения и даже желания работать. Не удивительно, что при таких условиях даже самый недалекий старый русский бюрократический чиновник оказывается сильнее и способнее их и легко может занять среди них фактически руководящее положение.

Харбинская белая эмиграция хорошо и совершенно правильно учла эти особенности местной обстановки и те выгоды, которые можно извлечь из нее для себя, прежде всего конечно в направлении создания всяческих затруднений для советской власти в деле отстаивания интересов СССР на китайской территории, в частности по отношению к КВЖД, потому что эту дорогу российские беженцы в течение многих лет склонны были рассматривать как свою последнюю вотчину, до которой руки Советов никогда не смогут дотянуться.

И учтя эти особенности, белоэмигранты превратили работу своих людей в китайских учреждениях в правильно и бесперебойно действующую систему. Сейчас почти в каждом таком учреждении сидит „свой“ эмигрант, хорошо знающий все его входы и выходы, вполне приспособившийся к его атмосфере и обстановке, втершийся в доверие своего китайского начальства, авторитет которого стоит поэтому достаточно высоко и возможности которого в связи с этим почти не ограничены. Такого типа можно конечно иногда купить оптом и в розницу и таким путем постараться его обезвредить, но и покупка его не будет верной гарантией, так как кто угодно может его перекупить через пять минут после того, как он продался в первый раз.

Эта армия белоэмигрантов, растыканная но всем китайским канцеляриям и учреждениям Харбина, и определяет в значительной мере политику местной китайской власти в тех вопросах, которые так или иначе затрагивают интересы Советского Союза. Эмигрантские уста нашептывают на ухо каждому китайскому администратору все, что необходимо провести в жизнь с точки зрения последовательной антисоветской политики; эмигрантские руки пишут доносы и проекты всяких антисоветских выступлений; эмигрантские глаза шпионят за каждым советским работником; эмигрантская логика и ненависть к советской власти прививаются всему составу китайской администрации. И вся эта мелочная, будничная, повседневная, но упорная и систематическая работа создает в своем результате то положение, при котором какая бы то ни было деятельность советских представителей на территории ОРВП Китая вообще и в Харбине и на линии КВЖД в частности затрудняется до последней степени.

В моменты обострения отношений советских представителей в Харбине с китайскими властями или в те периоды времени, когда кажутся наиболее вероятными какие бы то ни было демонстрации сочувствия советской власти, например перед 1 мая и 7 ноября, харбинские монархисты шли часто и дальше этого повседневного наушничества и тогда в местном основном органе монархической белой эмиграции „Русском слове“ появлялись огромные списки „коммунистов“, работающих на дороге как в Харбине, так и на линии, с точным указанием их фамилий, имен, отчеств, адресов и служебного положения.

В последние годы легко можно было проследить огромное значение в советско-китайских отношениях в Харбине этого, казалось бы, мелочного фактора. Мукденское соглашение, несмотря на то, что оно подготовлялось довольно долго, застало Харбин врасплох. В него никто всерьез не верил: ни эмигранты, ни китайская администрация. И потому, когда отвлеченное признание СССР де-юре превратилось в совершенно реальный факт совместного советско-китайского управления КВЖД, а в Харбине появились советские люди, облеченные какой-то властью на дороге, — белоэмигранты сильно растерялись и поджали хвосты, опасаясь еще каких-нибудь сюрпризов вплоть до занятия дороги советской охраной, а китайская администрация Харбина довольно долго не могла нащупать той линии поведения, которую ей приличествует занять по отношению к новому положению.

Это был тот период сравнительно кратковременной харбинской „весны“, когда в Харбине оказалось возможным то, что было немыслимо ни до того, ни позднее. Свободно собирались всякие заседания и собрания разных общественных и профессиональных организаций, читались лекции на самые разнообразные общественные темы, устраивались диспуты, получались советские газеты.

Но чем дальше шло время, тем энергичнее шла работа белоэмигрантов, тем быстрее исчезали — параллельно — и все эти „вольности“. Началось систематическое гонение на всякие лекции вообще, и полиция перестала, выдавать разрешения на устройство докладов даже на самые далекие от политики научные темы.

В этом отношении дело не обошлось даже без курьезов. Вскоре после смерти Есенина в Харбине был устроен вечер, посвященный его памяти. Полиция дала разрешение на вечер. Но как только один из докладчиков коснулся вопроса об общественном значении творчества Есенина, присутствовавшие в публике русские полицейские приняли какие-то меры, — и на сцене рядом со столом президиума выросла фигура китайского полицейского. Между ним и председателем произошел краткий диалог:

— Надо кончайла. Много говори нельзя.

— Но ведь у нас же есть разрешение на доклад!

— Шима разрешение?! Моя говори: мало-мало играй можно, танцуй можно, много говори нельзя!

Слышавший этот диалог оратор сошел с кафедры и продолжал свой доклад, ходя по сцене и делая какие-то странные движения, напоминавшие „танец медведя“. Китаец успокоился, и доклад был доведен до конца.

В другой раз в харбинском железнодорожном собрании должно было состояться выступление приехавшего в Харбин Бориса Пильняка, которому был предпослан небольшой доклад проф. Устрялова, очень часто выдвигавшегося в Харбине на амплуа докладчике в подобных случаях, поскольку он представлял собою фигуру нейтральную и пользовавшуюся репутацией „благонадежности“ у китайцев. Разрешение на устройство вечера было получено, но собравшейся публике пришлось услышать только докладчика. Когда должен был выступить долгожданный Борис Пильняк, полиция заявила, что она закрывает собрание. Ни ссылка на полученное разрешение, ни увещания и уговоры не помогли.

Не меньшим, если не большим, преследованиям, чем лекции, подвергся в Харбине советский драматический театр, и здесь рука белоэмигрантов обнаружилась пожалуй еще рельефнее. Начать с того, что каждая русская пьеса может быть поставлена на сцене только после разрешения ее цензурой, а в качестве театрального цензора сидит конечно белоэмигрант. Понятно, что при таких условиях ни одна современная советская пьеса, имеющая хоть сколько-нибудь актуальный общественный характер, в лучшем случае выходит из-под карандаша кастрированной и изуродованной настолько, что ее невозможно бывает ни понять, ни узнать, а как правило вовсе не пропускается. Но на этом ее мытарства не всегда кончаются. Они продолжаются и преследуют ее перед каждым спектаклем, на который, несмотря на предварительную цензуру, требуется еще особое разрешение, и даже во время самого спектакля. В клубе харбинского узла был однажды случай, когда полиция остановила спектакль во время хода действия и потребовала спять со стола на сцене красное сукно. Появление на сцене с оружием вызывает немедленное вмешательство полиции. Однажды полиция заявила, что на сцене слишком много народу, и потребовала его убрать. В железнодорожном собрании был случай, когда китайский полицейский явился за кулисы и заявил, что на сцене слишком много красного цвета.