Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Я сидел, ошеломленный, — мог ли я вообразить, что встречусь с этим второстепенным деятелем нашего прошлого и что существует улочка его имени. Да хоть бы и знал, можно ли приписать случаю, что я на нее набрел в  нашем городе, имеющем пятьдесят километров в диаметре, и прямо после того, как правил ту часть романа, где Алехандро Данель кромсает труп Лавалье? Когда впоследствии я рассказал этот эпизод М., она с обычным непобедимым оптимизмом заверила меня, что я должен воспринять это как чудесный и счастливый знак. Ее рассуждения меня успокоили, по крайней мере в ту пору. Потому что много позже я подумал, что этот знак мог иметь смысл обратный тому, который ему приписали. Но в этот момент толкование М. принесло мне покой, покой, который перешел в эйфорию после появления книги, сперва в Аргентине, затем в Европе. Эйфория заставила меня забыть об интуитивном чувстве, в течение многих лет советовавшем мне хранить полное молчание. Самое мягкое определение для моего тогдашнего состояния — близорукость. Мы никогда не бываем достаточно дальновидны, этим все сказано.

В дальнейшем начали с коварным постоянством происходить события, отравившие мои последние годы. Хотя иногда, и даже чаще всего, было бы преувеличением так их характеризовать, — они были подобны тем почти неощутимым, но тревожащим шорохам, что мы слышим по ночам во время бессонницы.

Я снова стал замыкаться в себе и почти десять лет думать не хотел о сочинении романов. Пока не случились два-три события, давшие мне слабую надежду, — словно крохотные, мерцающие в темноте огоньки, которые видит  (или думает, что видит) одинокий летчик, боровшийся с грозной бурей и заметивший, что горючее на исходе, — огоньки, возможно, обозначающие берег, где он, наконец, сможет приземлиться.

Да, сможет приземлиться, хотя место это неприветливо и незнакомо, хотя слабые огоньки, что меня манили и пробудили трепетную надежду, могли светиться на территории каннибалов.

Так я снова смог почувствовать себя живущим среди людей и двигаться вперед, когда уже полагал, что для меня это навек недоступно.

Но все же я спрашиваю себя — надолго ли и как это произойдет.

кто его привел или порекомендовал. Требовался мастер, чтобы починить дверь. Но как он явился? Впоследствии в минуты подозрительности Сабато пытался это выяснить, и оказалось, что никто точно не помнит. Сперва Хильберто не очень понравился его жене: ходил туда-сюда, казался тупым, ленивым, слонялся по дому. Лицо у него было загадочно невыразительное, но это не так существенно — у всех людей индейского типа такие лица. Потом он начал работать, медленно, но сноровисто, храня лукавое молчание, что нередко свойственно креолам. За ним появились другие. Теперь Сабато понимал, что ничто не было случайным. Бог знает, сколько времени за ним следят. Мало-помалу этот человек входил в его мир. В разговорах с женой Сабато он намекал, что «они» знают о положении Сабато и готовы оказать ему помощь, готовы бороться с «сущностями», сковывающими его волю. Сеньор Аронофф, мол, изо всех сил старается, чтобы сеньор Сабато успешно работал над своей книгой. «Они, возможно, полагают, что это некий шедевр, посвященный защите Добра», — думал Сабато. И от этой мысли он чувствовал себя каким-то шарлатаном, человеком, морочащим провинциалов. А если они правы? В конце концов они ясновидящие, и он в своем квартале кое-какие добрые дела совершил. А вдруг, сам того не зная, он защищал добро, становился на сторону светозарных сил? Анализируя себя, он не мог понять, как это возможно, с какой точки зрения, из каких соображений его духовная суть могла проявиться в каком-нибудь добром деле. И все же — или именно потому — его трогала забота этих людей. И когда Хильберто с присущей ему скромностью поинтересовался, «как идет дело», он отвечал, что уже лучше, что он ощущает положительное влияние и наверняка вскоре снова примется за книгу. Хильберто молча кивал с хитроватым и понимающим выражением лица и заверял его, что они будут бороться, но он, Сабато, тоже «должен помогать».

Однажды Хильберто спустился в подвал, сказав, что надо бы проверить водопроводные трубы. Сабато пошел с ним, сам не зная почему. Хильберто осмотрел все, будто готовя подробнейшую опись, долго глядел на заброшенное пианино и на портрет Хорхе Федерико. Придя снова через несколько дней, он стал расспрашивать о том, «что произошло в 1949 году», да еще об одном человеке, как ни крути, иностранце. Шнайдер, подумал Сабато.

— Это портрет его сына? — спросил Хильберто.

А почему его интересует этот портрет? Просто он хотел бы знать, кто автор. Сеньор Аронофф что-то говорил о Голландии. «Боб Гесинус!» — изумился Сабато. Да нет же, они, конечно, ошибаются. Гесинус написал портрет, он голландец, но он никак не может быть «этим, как ни крути, иностранцем», который управляет тайными силами. Они ошибаются, потому что картина темновата, потому что и Боб и Шнайдер иностранцы и современники.

Было бы удивительно (было бы ужасно), подумал он, если бы Боб оказался агентом темных сил.

Но почему они настаивают на том, чтобы устроить сеанс здесь, в подвале? Да, конечно, Валье превратил подвал почти в жилое помещение. Дон Федерико Валье! Впервые он подумал об этом имени в связи с нынешними обстоятельствами: иностранец, пожилой мужчина. Ведь он никогда не носил шляпу. Или же это просто деталь, придуманная этими людьми из-за нечеткости, которая часто свойственна таким видениям? И однако он допускал, что, хотя Валье не мог быть агентом разрушительных сил, достаточно подозрительно его влечение к пещерам и туннелям с тех пор, как он работал с Мельесом[15] в парижских подземельях, а потом построил (выкопал) себе в Кордове убежище в горе, которое он сам называл «пещерой». И позже, когда он сдал Сабато дом в Сантос-Лугаресе, разве он не оставил за собой подвал, чтобы там жить? Как бы то ни было, Аронофф настаивает, чтобы провести сеанс здесь, в подвале. В том самом месте, где хранится пианино, на котором Хорхе Федерико играл в детстве. С тех пор пианино стоит запертым, сырость вконец испортила его. И над ним висит портрет, написанный Бобом в 1949 году. Только теперь он сообразил, что именно эту дату упомянул Хильберто! Но это абсурд! В то время не происходило ничего такого, из-за чего можно было бы заподозрить, что Боб член секты, пусть и неявный.

Самое ужасное началось тогда, когда блондинка впала в транс, и Аронофф властным голосом приказал ей доставить ему какой-нибудь знак того времени. Девушка сопротивлялась, хныкала, заламывала руки, она вся обливалась потом и бормотала, запинаясь, что этого она сделать не может. Однако сеньор Аронофф повелительным тоном повторял приказание — она должна доставить сеньору Сабато послание с помощью пианино, доказательство того, что злокозненные силы вынуждены отступить. Пока блондинка продолжала плакать и ломать пальцы, этот огромный, внушительного вида мужчина без одной ноги и с костылем подходил к другим женщинам, находившимся на разных стадиях транса, а также к мальчику Даниелю, у которого начались конвульсии, и он, выпучив глаза, кричал, что у него в животе шевелится что-то страшное. Да, да, говорил ему сеньор Аронофф, простирая над его головой правую руку, да, да, ты должен это выгнать, должен это выгнать. Мальчик извивался, казалось, его вот-вот стошнит, пока и впрямь это не случилось, и пришлось его обмывать и вытирать пол. Тем временем блондинка открыла пианино и начала кулаками бестолково ударять по клавишам, не переставая стонать, что это невозможно, что она не может. Но сеньор Аронофф простер над ней руку и своим низким, мощным голосом повторил приказание — надо доставить послание сеньору Сабато. Между тем сеньора Эстер дышала все более глубоко и шумно, ее лицо заливал пот. Говорите, говорите! — приказывал Аронофф. — Вами завладела сущность, которая борется против сеньора Сабато! Говорите, скажите то, что вы должны сказать! Но она продолжала тревожиться, шумно и хрипло дыша, пока в конце концов с ней не случился сильнейший истерический припадок, — пришлось двоим удерживать ее, чтобы она не перебила все, до чего могла дотянуться. Едва она немного успокоилась, сеньор Аронофф повторил свое приказание блондинке. Ты должна сыграть на пианино! — говорил он повелительным тоном. — Должна передать послание, которое необходимо сеньору Сабато. Но хотя девушка отчаянно пыталась размять пальцы, они оставались скрюченными под действием какой-то силы, подавлявшей ее волю. Она ударяла по клавишам, однако звуки раздавались нескладные, отрывистые, как будто играл ребенок. Играй! — приказывал Аронофф, который (чему Сабато невольно удивился) строил фразу, как настоящий испанец. Ты можешь, ты должна играть! Во имя Бога, ты должна сделать усилие, я требую и приказываю это сделать! Сабато было жаль девушку — взор ее блуждал, она стонала, мотала головой, пыталась распрямить скрюченные пальцы. Но тут он увидел, что Бетти поднялась на ноги и раскинула руки в стороны, словно ее распинают. Обратив лицо к потолку и закрыв глаза, она бормотала какие-то непонятные слова. Да, да! — воскликнул Аронофф, всем своим грузным телом устремившись к ней и поправляя костыль, чтобы положить правую руку на лоб женщины. — Да, Бетти, да! Вот так! Скажи мне то, что ты должна сказать! Сообщи сеньору Сабато то, что ему необходимо узнать! Но она все бормотала что-то невразумительное.