Радищев - Борис Евгеньев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матрос рассказал, что обратился за помощью к начальнику местной команды, но не добился ничего. Начальник спал, а сержант, не смея его будить, вытолкнул матроса за дверь.
Помещичья усадьба XVIII века.
Ч…, возмущенный этим бесчеловечным поступком, как только добрался до берега, потребовал от начальника команды объяснения.
Тот, с величайшим спокойствием куря трубку, отвечал:
«— Мне о том сказали недавно, а тогда я спал…»
«— Ты бы велел себя будить молотком по голове, буде крепко спишь, когда люди тонут и требуют от тебя помощи…»
Начальник сказал: «Не моя то должность…»
Темный мир крепостников открывался перед путешественником с каждой новой верстой. Не люди, а какие-то нравственные уроды, не лица, а «крашеные рыла», как в ярмарочном балагане, — отвратительные маски из ненавистного ему мира крепостничества, дворянства, самодержавия.
На станции Спасская Полесть дождь загнал путешественника в первую попавшуюся избу.
Спать на лавке было непривычно — жестко, неудобно. Лежа в темноте, он услышал любопытную историю о государевом наместнике, которую рассказывал один из постояльцев.
В молодости будущий наместник «таскался по чужим землям» и пристрастился к устрицам. Когда стал он государевым наместником, «все подчиненные становятся мучениками». Во что бы то ни стало он должен есть устрицы!
«В правление посылается приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями». Все знают, что курьер поскачет за устрицами, но тем не менее прогоны ему выдаются; «На казенные денежки дыр много….» Те, кто сумел ублажить царского наместника быстрой доставкой ему устриц, получают чины и награды…
Путешественник крепко засыпает в кибитке, увозившей его со станции Спасская Полесть. Он видит сон.
Ему снится, что он — Царь, Шах, Хан, Король, Бай, Набаб, Султан «— или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле…»
Главу его украшает лавровый венец, ничто не может сравниться с блеском его одежд. Вокруг престола с робким подобострастием стоят «чины государственные». В некотором отдалении толпится народ. Все трепетно молчат, — свидетельство того, что все подвластно его воле.
Вот он зевает от скуки, — и тотчас всех охватывает страх, почти ужас. Вот он чихает и криво улыбается, — и тотчас на лицах всех «развеялся вид печали». Все начали восклицать; «Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки!»
О нем говорили, что он «усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе…» Что он «обогатил государство, расширил торговлю, что он любит науки и художества… умножил государственные доходы, народ облегчил от податей… Он законодатель мудрый, судия правдивый… он вольность дарует всем….»
Приятно было слушать эти восхваления, и еще приятней было видеть, как быстро исполняются его приказания.
Все рукоплескали ему, — одна только женщина в простом платье, с суровым лицом «испускала вздохи скорби и являла вид презрения и негодования»… Это была никому из присутствующих неизвестная странница, называвшая себя Прямовзорой и «глазным врачом»…
«Я есть Истина», — говорит она и снимает бельма с глаз царя.
Теперь «все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим»…
«Не убойся гласа моего николи, — говорит Истина царю. — Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний; чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя. Призови его, угости его, яко странника. Ибо всяк, порицающий Царя в самовластии его, есть странник земли, где все пред ним трепещет…»
И Царь увидел, что его блестящие одежды замараны кровью и омочены слезами. Военачальник, посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии, а воины «почиталися хуже скота…» Царское милосердие было предметом торговли. Вместо того чтобы называть царя милосердным, народ называл его обманщиком, ханжою и «пагубным комедиантом»…
«Сколь прискорбно было видеть, что щедроты мои изливались на богатого, на льстеца, на вероломного друга, на убийцу… на предателя… Теперь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным…»
«Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься, с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается…»
Поистине невиданный образ Царя открылся путешественнику в его сне: Царь с бельмами на глазах, в одеждах, обрызганных кровью, омоченных слезами, Царь, которого в народе называют обманщиком, ханжою, комедиантом!.. Как не похоже все это на тот образ царской особы, который в блеске и славе вставал перед взором восхищенных смертных в звучных строках прославленных одописцев!
На станции Подберезье путешественник беседует с молодым семинаристом, критикующим схоластическую систему образования. Радостно встретить проблеск молодой, пытливой мысли, рвущейся из тенет схоластики к жизни! В рукописи, оставленной семинаристом, путешественник читает волнующие слова:
«Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель…»
Новгород… Старинный русский город.
Выйдя из кибитки и стоя на мосту, путешественник смотрел на Волхов, вспоминая новгородскую вольность.
Здесь же перед путешественником проходят отвратительные фигуры купцов — наглых, жадных хищников с их темными плутнями, стяжательством и жестоким бездушием.
Прочь от них! Лети, кибитка, вперед…
Станция Зайцево. Путешественник встречает своего давнишнего приятеля по фамилии Крестьянкин, исполнявшего должность председателя уголовной палаты.
Велико было удивление путешественника, когда он узнал, что Крестьянкин оставил службу и намерен жить в отставке. Крестьянкин рассказал о причинах, вынудивших его оставите службу.
В губернии, где он служил, проживал некий дворянин, подвизавшийся в свое время при дворе. Он был истопником, потом лакеем, камер-лакеем, мундшенком…[95] Выйдя в отставку в чине коллежского асессора[96], этот новоиспеченный дворянин купил деревню, где и поселился со своей семьей. Он считал себя существом высшего чина, крестьян же почитал скотами.
«Он отнял у них всю землю, — рассказывал Крестьянкин, — скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день… Если который казался ему ленив, то сек розгами, плетьми, батожьем или кошками… Сожительница его полную власть имела над бабами. Помощницами в исполнении ее велений были ее сыновья и дочери… Плетьми или кошками секли крестьян сами сыновья. По щекам били или за волосы таскали баб и девок дочери…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
