Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного - Ирина Черепанова

Так же амбивалентен В. И. Ленин и в ряде других проявлений. «Если бы заснять фильм из повседневной жизни эмигранта Ленина в пределах его правил, привычек, склонностей,— получилась бы картина трудолюбивого, уравновешенного, очень хитрого, осто­рожного, без большого мужества, трезвейшего, без малейших экс­цессов мелкого буржуа.

Однако это только одна половина Ленина. А вот если бы па­раллельно с первым, „немым“ фильмом, заснять другой, с записью звуковой, передающей то, что проповедует Ленин, то, что чистень­ко, аккуратненько он заносит на бумагу (без писания, сводящегося к наставлениям, команде, приказам, директивам,— он не мог бы жить), предстанет феномен, бьющий своей противоречивостью. Этот трезвый, расчетливый, осторожный, уравновешенный мелкий буржуа далек от уравновешенности. Он считает себя носителем аб­солютной истины, он беспощаден, он хилиаст. Он способен дово­дить свои увлечения до ража, от одного ража переходить к другому, загораться испепеляющей его самого страстью, заражаться слепой ненавистью, заряжаться таким динамитом, что от взрыва его в ок­тябре 1917 года будут сдвинуты с места все оси мира. Две души, два строя психики, два человека — в одной и той же фигуре. Как Фауст Гете, он мог бы сказать о себе: Но две души живут во мне. И обе не в ладах друг с другом.

Возвращаясь из эмиграции и подъезжая 16 апреля 1917 года к Петрограду, Ленин, волнуясь, спрашивал: „Арестуют ли нас по приезде?“ Это — одна ипостась Ленина.

Двадцать минут спустя, после торжественного его приема на вокзале представителями Совета рабочих и солдатских депутатов, Ленин несся на броневике через весь Петроград к дворцу Кшесинской, ставшего помещением Центрального Комитета большевиков, бросая встречным толпам: „Да здравствует мировая социалистиче­ская революция!“ Это — другая ипостась Ленина.

От одной души пойдет НЭП и завещание Ленина — „надо про­никнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед...“ От другой — Октябрьская революция и хилиастические видения кровавой мировой коммунистической револю­ции».

Амбивалентный образ вождя-Божества создавался и при помощи других средств.

«Так, В. И. Ленину нравилось, когда его именовали Стариком: „Старик мудр, — говорил Красиков, — никто до него так тонко, так хорошо не разбирал детали, кнопки и винтики механизма рус­ского капитализма“.

„Старик наш мудр“, — по всякому поводу говорил Лепешинский. При этом глаза его делались маслянисто-нежными, и все лицо выражало обожание. Именование „Стариком“, видимо, нравилось Ленину. Из писем, опубликованных после его смерти, знаем, что многие из них были подписаны: „Ваш Старик“, „Весь ваш Старик“.

Приняв это с Востока, русская церковь с почтением склонялась перед образом монаха — старца, святого и одновременно мудрого, постигающего высшие веления Бога, подвизающегося „в терпеньи, любви и мольбе“. В „Братьях Карамазовых“ монах Зосима мудр не потому только, что стар, а „старец“ потому, что мудр. „Старец“ не возрастное определение, а духовно-качественное. Именно в этом смысле Чернышевский называл Р. Овэна „святым старцем“. И когда Ленина величали „стариком“, это, в сущности, было признанием его „старцем“, т. е. мудрым, причем с почтением к мудрости Ленина со­четалось какое-то непреодолимое желание ему повиноваться».

В партии Ленин считался не подлежащим никакой критике «партийным божеством». А. Н. Потресов, еще с 1894 г. знавший Ленина, вместе с ним организовавший и редактировавший «Искру», позднее, в течение первой и второй революции ненавидевший Ле­нина, познавший в годы его диктаторства тюрьму, нашел в себе достаточно беспристрастности, чтобы спустя 3 года после смерти Ленина, написать о нем следующие строки: «...никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот на первый взгляд такой не­взрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий ника­ких данных, чтобы быть обаятельным. Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей; я бы сказал — господства над ними. Только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представ­лял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, вливающего фанатическую веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя. Эта своего рода волевая избранность Ленина производила когда-то и на меня впе­чатление».

Ленин очень любил пение: «Присяжным певцом при Ленине был Гусев. В течение января и февраля, до момента, когда Ленин весь ушел в писание „Шаг вперед, два шага назад“, Гусев постоян­но пел на раутах, еженедельно происходивших у Ленина с целью укрепления связи между большевиками Женевы». Избран­ность и «большевистская» божественность проявлялись у Владими­ра Ильича в выборе допускаемых к нему товарищей. «У Ленина, несомненно, существовала какая-то система, постороннему не все­гда понятная. Например, Красиков мог приходить к Ленину сво­боднее, чем Гусев, Ольминский, Мандельштам или Лепешинский, но так было не всегда. Иногда тому же Красикову говорилось, что „Владимира Ильича нет дома“, а между тем у него в это время си­дел Гусев. Такой отбор, мне кажется, находился в связи с тем, что по интересующему в данный день или неделю вопросу могло Лени­ну принести то или иное лицо. В такой момент это лицо для него делалось нужным и интересным, а все другие — обременительными и ненужными. Ленин не любил сообщать, кто у него бывал, кого он видел и даже с кем он гулял, а узнавая от посещавших его товари­щей какую-либо новость или сплетню (до них он был очень охоч), редко указывал другим, от кого он их слышал. „От кого я слышал эту новость? Сорока на хвосте принесла“. Такой ответ я трижды получал от него.

В допуске к нему партийных товарищей у Ленина, по видимо­му, играл роль еще и такой мотив: он чурался скучных, очень мрач­ных и бесстрастных людей. О Мандельштаме он сказал: „Это очень хороший человек, т. е. честный и полезный партии революционер, беда только, но это уже относится к области личных отношений, он скучен, как филин, смеется раз в год, да и то неизвестно по какому поводу“. Если можно так выразиться, он любил страстных (вернее, пристрастных) и веселых революционеров. Нужно думать, что по этой причине имел у него такой успех приехавший в Женеву в конце 1904 г. А. В.Луначарский (будущий народный комиссар просвеще­ния), бывший действительно блестящим и веселым человеком, уго­щавшим Ленина фонтаном остроумных речей и разных анекдотов».

Недоверчивость к товарищам, скрытность, интерес к сплетням, контроль над всей информацией (особенно по поводу личной жиз­ни)— это тоже черты вождя Ленина. Имея в виду осуществленный диалог В. И. Ленина с обществом, часть которого пошла за ним (и победила!), особенно интересна творческая часть его жизни, то, ка­ким образом вождь порождал свои тексты: «Когда Ленин писал какую-нибудь простую статью, а таких, причем очень скверно, без­вкусно и безстильно написанных, у него множество, он делал это очень быстро во всякой обстановке. Для этого нужна была только бумага, чернила и перо. Когда речь заходила о более сложной вещи, в которой нужно было связать и тщательно продумать основные мысли, найти им подходящую литературную форму, он обычно долго ходил по комнате и про себя конструировал фразы, выра­жающие его главные мысли. После многих повторений шепотом таких мыслей, установив их внешнее выражение, он принимался писать. Но при некоторых работах одного шепота Ленину было недостаточно. Ему нужно было кому-то не шепотом, а уже громко разъяснить, сказать, что он пишет, какие мысли защищает. В про­цессе говорения и „громкоговорения“, прислушиваясь к нему, Ле­нину, видимо, удавалось лучше уточнить им защищаемые мысли и лучше подыскать для них слова, формы, выражения. — Главная часть творчества Ильича, — рассказывала Крупская, — происходи­ла на моих глазах. В Сибири, прежде чем писать брошюру „Задачи русских социал-демократов“, он всю ее мне рассказал. За некоторые для него интересные главы „Развития капитализма“ он не брался, пока не изложит мне их основные мысли. Содержание „Что делать?“ Ильич устанавливал про себя шепотком, все время прохажи­ваясь по комнате. А после этой предварительной работы, уже с це­лью лучшей отделки мыслей, он их громко выговаривал. Прежде чем писать, Ильич все главы книжки „Что делать?“ одна за другой мне „проговорил“. Он любил это делать во время прогулок в Мюн­хене, а чтоб никто ему не мешал, мы выходили за город. Тем же приемом, т. е. сначала подготовкой шепотом, а потом говорением, составлены и другие работы, например „Гонители земства и Аннибалы либерализма“».

Таким же образом, сначала шепотом, потом говорением и громкоговорением, затем — написанием, передавалась информа­ция, сформировавшая в массовом сознании образ великого вождя, мудрого Ленина. Называясь атеистом и будучи глубоко верующим в свою избранность, уверенным в своем мессианстве, Ленин создал амбивалентный, а потому очень живучий миф: «Ленин и теперь жи­вее всех живых: наше знание, сила и оружие». С этим мифом гармо­нировал соответствующий ленинский культ: уставы партии, гимны, материалы партийных съездов и постановления можно отнести к литургическому творчеству; иконография была представлена мно­гочисленными изображениями В. И. Ленина на холстах, в мраморе, Ронзе, в тенденциозных фильмах и пьесах; к символическим теур гическим действам можно отнести гимн партократической верхушки, таинства съездов, действа первомайских и октябрьских демонстра­ций. Добавим к этому соответствующий язык: обилие аббревиатур (РКП(б), ВЧК, КПСС, ВЦСПС), слова с негативной семантикой и фоносемантикой: буржуй, гидра, Гапонщина, каратель, кулак, мур­ло (мещанина). В общем, перед нами образ человека — антитезы: мудрого и вспыльчивого, щедрого и скуповатого в мелочах, отчаян­но-смелого в мыслях и трусливого в жизни. В общем, такого, как «великий человек толпы» Ф. Ницше: «Легко дать рецепт того, что толпа зовет великим человеком. При всяких условиях нужно дос­тавлять ей то, что ей весьма приятно, или сначала вбить ей в голо­ву, что то или иное было бы приятно, и затем дать ей это. Но ни в коем случае не сразу; наоборот, следует завоевывать это с величай­шим напряжением, или делать вид, что завоевываешь. Толпа долж­на иметь впечатление, что перед ней могучая и даже непобедимая сила воли; или, по крайней мере, должно казаться, что такая сила существует. Сильной волей восхищается всякий, потому что ни у кого ее нет, и всякий говорит себе, что, если бы он обладал ею, для нее и для его эгоизма не было бы границ. И если обнаруживается, что такая сильная воля осуществляет что-либо весьма приятное толпе, вместо того чтобы прислушиваться к желаниям своей алчно­сти, то этим еще более восхищаются и с этим поздравляют себя. В остальном такой человек должен иметь все качества толпы: тогда она тем менее будет стыдиться перед ним, и он будет тем более по­пулярен. Итак, пусть он будет насильником, завистником, эксплуа­татором, интриганом, льстецом, пролазой, спесивцем — смотря по обстоятельствам».  Именно таким человеком-легендой и был великий вождь пролетариата. Поэтому и покоится товарищ Ленин в мавзолее, будучи атеистом и «самым человечным человеком», а к покрытым временной пылью трудам его вновь и вновь будут возвращаться удивленные потомки...