Наталия Гончарова - Лариса Черкашина

«На Мойке, близ Конюшенного мосту»

В сентябре 1836-го Пушкины переехали на новую квартиру. Последнюю.

«Нанял я, Пушкин, в собственном ее светлости княгини Софьи Григорьевны Волконской доме… от одних ворот до других нижний этаж из одиннадцати комнат состоящий со службами… сроком впредь на два года…»

Но прожить там поэту предстояло лишь несколько месяцев…

От первой квартиры на Галерной до последней — на Мойке. Путь с остановками. Путь длиною в шесть лет.

…Семейство Пушкиных-Гончаровых разрослось до восьми человек! И ровно его половина — молодая поросль, дети. Столько прислуги Пушкины еще никогда не держали: четырех горничных, двух нянь, кормилицу, камердинера, трех лакеев, повара, прачку, полотера! И, конечно же, «дядьку» Никиту Козлова.

Именно дом княгини Софьи Волконской стал последним земным пристанищем поэта. Все события последних месяцев, дней и часов жизни Пушкина намертво впечатались в его старые стены: предсвадебные хлопоты — свояченица Катрин выходила замуж за красавца Дантеса, и Пушкина раздражало превращение его квартиры в «модную бельевую лавку»; тревожные раздумья перед дуэлью и последние слова поэта. Шепот умирающего Пушкина: «Бедная жена, бедная жена!» И раздирающий душу крик его Наташи: «Нет, нет! Это не может быть правдой!»

Тому назад одно мгновеньеВ сем сердце билось вдохновенье,Вражда, надежда и любовь,Играла жизнь, кипела кровь:Теперь, как в доме опустелом,Все в нем и тихо и темно;Замолкло навсегда оно.Закрыты ставни, окна меломЗабелены. Хозяйки нет.А где, бог весть. Пропал и след.

«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти…У видя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

— Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…» — вспоминал Константин Данзас.

Ему вторил другой очевидец, Александр Тургенев: «Она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все не верит, что он умер; все не верит».

Но ровно в 14.45 пополудни 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчет ее вдовства.

Страдания бедной вдовы не поддаются описанию: у нее расшатались все зубы, долгое время не прекращались конвульсии такой силы, что ноги касались головы. А сама она была так близка к безумию…

И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире — «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.

Поначалу горе и отчаяние вдовы поэта, «жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать», вызывало глубокое сочувствие у всех, кто бывал в ее осиротевшем доме. И свидетельством тому — письма Софьи Карамзиной:

«В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли.

Она тотчас же меня спросила: «Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! — не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там хорошо». Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!..

Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Мой муж, — сказала она, — велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение»»;

«К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».

В этом доме Наталия Николаевна прощалась с сестрой, госпожой Дантес, принявшей фамилию убийцы ее мужа. Это была уже не та Катя, с которой связано столь много отрадных сердцу воспоминаний, не та Катя, которая умоляла некогда младшую сестру «вытащить из пропасти»: в тиши родовой усадьбы она старела, незаметно превращаясь в старую деву, и молодость ее была так грустна и печальна. Как мечталось ей тогда о светском Петербурге, как просила она Ташу помочь ей!

Натали настояла, уговорила мужа: ее жалость обернулась великой бедой… И как невыносимо больно было слышать ей слова Катрин, что та готова забыть прошлое и все простить Пушкину!

Тогда сестрам не дано было знать, что в жизни им более не доведется встретиться и что простились они навечно.

…В феврале 1837-го Наталия Николаевна с детьми и сестрой Александрой навсегда покинула стены дома на набережной Мойки и больше сюда никогда не возвращалась.

А младшей дочери поэта Наталии Пушкиной пришлось не раз переступать порог дома, отмеченного скорбной памятью: «Квартира, где умер отец, была матерью покинута, но в ней впоследствии жили мои знакомые… и я в ней часто бывала».

Менялись владельцы пушкинской квартиры, менялся ее облик. А в 1910-х годах инженер Гвоздецкий и вовсе превратил аристократический особняк в заурядный доходный дом, изменив облик и планировку квартиры поэта.

Историческая реконструкция началась лишь осенью 1924-го (владельцем мемориальной квартиры стало общество «Старый Петербург), и к февралю следующего года, к годовщине гибели Пушкина был восстановлен кабинет поэта. И много-много позже благодаря плану пушкинской квартиры, начертанному Жуковским, и воспоминаниям современников, столовая и буфетная, комнаты сестер Гончаровых и детская, спальня, помещения для прислуги, парадная лестница обрели свой первозданный вид.

Старые стены как магнитом притянули вещи, что составляли прежде обстановку пушкинской квартиры. Кресла, зеркала, диваны, туалетные и ломберные столики, сменив за столетия многих хозяев, вновь вернулись на прежние места. И даже отрезок старых штор, совершив долгий путь: Петербург — Михайловское — Маркучай — Париж, оказался там же, откуда и был некогда увезен.

Этой квартире в доме на набережной Мойки, «от одних ворот до других», суждено было остаться за Пушкиным не на годы — на вечные времена.

«ПОРА, МОЙ ДРУГ, ПОРА!»