Варварская любовь - Дэни Бехард

Ты ждешь кого-нибудь? – спросила она.

Нет, ответил он, подавляя свой акцент.

Тогда давай уйдем из этой забегаловки, есть места получше.

Они поймали такси и поехали в ресторан, он глянул в меню, лежавшее на столике, а она сказала: не беспокойся, я угощаю.

И только потом, уже в своем пентхаусе с видом на бухту и с лучшим баром, чем все те, за посещение которых он многое бы отдал, она сказала, что ее зовут Элейн. Впоследствии он провел у нее еще много вечеров и ночей. Она была совершенством, слишком постоянным для юности – эта линия подбородка, эти неутомимо острые лезвия скул и чуть раскосые, как у китаянки, глаза. Туго натянутые края губ создавали впечатление улыбки. В ее чувственности, в ее заторможенной походке было что-то болезненное. Она слегка кренилась на ходу, будто сгибаясь от желания – всегда влево.

Наконец-то мужчина моего размера, сказала она, сбросив бретельки с плеч. Но прошу тебя, будь нежен.

Соски у нее были маленькие, темные, упругие.

Не хватай, прошептала она, когда он разгорелся страстью, помедленнее…

Несколько последующих месяцев они встречались раз или два раза в неделю. Ему все чаще приходило в голову, что она могла бы финансировать его начинания, хоть это и было бы предательством идеи независимого и самостоятельного человека, каким он себя в идеале видел. О собственном состоянии она почти не говорила, предпочитая отмалчиваться и таскать его туда, где музыка сопровождала трапезу, словно закуска или аперитив, – чаще всего в джаз-клубы. Он знал, что она вдова, еврейка, рано вышедшая замуж за старика и рано оставшаяся одна. Он прикинул ее возраст и решил, что ей уже около сорока.

Она рассказала, что приехала в Ванкувер из Нью-Йорка, сбежав от высшего света, где каждый тебя знает и меряет по своим меркам.

Идиоты, добавила она мимоходом.

Помимо этого, ничто ее не интересовало.

О, говорила она со вздохом, слегка затянувшись длинной тонкой сигареткой, оставим прошлое в прошлом.

Лишь однажды, когда пауза в музыке слишком затянулась, возникла необходимость в разговоре – поначалу явственная, затем критическая и, наконец, просто вежливости ради. Из ее глаз исчезло понимание. В них вспыхнул страх. Щеки разгорелись. Она поджала губы, будто хотела плюнуть, но сглотнула.

Ты не думал о том, чтобы принять инвестиции? – спросила она.

Потому что я тебя люблю, прибавила она позже, уже ночью, в своей обычной манере, и у него возникло чувство, что она может тянуть разговор, цедя по слову в час, по два предложения в день. Да, и потому что я тебя люблю, никаких дополнительных условий не будет. Сколько тебе нужно?

Она сняла со стены картину с раздевающейся гейшей. В сейфе лежали стопки крупных купюр.

Франсуа жалел лишь о том, что его замысел не столь элегантен, как джаз-клубы с пальмами в горшках, с фортепиано на помосте и аквариумом во всю стену. Он купил заброшенный гараж из красного кирпича на окраине Гастауна и превратил его в кафе-музей, где посетителям подавали еду на хромированных колпаках, а вместо столов усаживали в переоборудованные полированные кабины старинных «Родстеров». Полки, уставленные винтажными автопричиндалами, хороший свинг и длинноногие официантки. Бизнесмены валили валом, приходили и с коллегами, и с сыновьями. Их привлекала ностальгическая атмосфера и отличная, обильная и недорогая, еда. Интерьер погружал в обстановку былого расцвета Америки, затрагивая чувствительные струнки в душах большинства канадцев среднего класса.

В первый безоблачный день весны «Ванкувер сан» напечатала отзыв о ресторане Франсуа. Он поспешил к Элейн. Франсуа теперь снимал собственные апартаменты и завел полный шкаф стильной одежды; наконец-то он стал чем-то большим, нежели уличный барыга. Когда они с Элейн виделись в последний раз и он рассказал ей о бешеной популярности ресторана, она как-то не проявила особого интереса. Теперь, зажав в кулаке букет цветов, он шел и думал, тронет ли ее новость. Ну и не важно. В лифте он мурлыкал последний хит, а в пентхаусе встретил женщину, заметно похожую на Элейн.

Ой, сказала она. Еще один, и такой молоденький!

В каком смысле «еще один»?

Она посмотрела на него. У нее были такие знакомые брови и пронзительный взгляд.

Что ж, настало время объясниться, сказала она. Присядьте, пожалуйста. Мама сейчас спит. Кажется, она перестала принимать лекарство. Снова почувствовала себя юной, без сомнения.

Ваша мама? Но где Элейн?

Ох, сказала она с горечью. Присядьте, пожалуйста.

Так Франсуа все и узнал. Он увидел, что Элейн и в самом деле с безмятежным видом вытянулась на кровати, хотя дыхание у нее было несколько поверхностное и частое. Эта женщина, Маргарет Меир, была дочерью Элейн. Франсуа сел. Сначала Маргарет жестикулировала, а потом намеренно держала руки на коленях.

Ее рассказ начался с наследства. История о замужестве молодой женщины с мужчиной намного старше оказалась правдой, только ко времени смерти мужа Элейн было пятьдесят.

Хотя, пояснила Маргарет, она была по-прежнему прекрасна. Она ужасно молодо выглядела для своего возраста и не нуждалась во всех этих… Ну… я вам объясню. Впрочем, у нас всегда была теория, что она никогда не была юной, поэтому никогда не состарится. Как бы то ни было. Как я уже сказала. Я все объясню. Когда ей исполнилось пятьдесят пять…

Пятьдесят пять, повторил Франсуа.

Сейчас ей шестьдесят восемь, уточнила Маргарет, а потом рассказала, как в таком почтенном возрасте Элейн начала изучать всевозможные рецепты омоложения. Она торопилась: ходила в солярий, лечилась грязевыми ваннами, браталась с нудистами и либералами, истязала себя фруктовыми диетами и жила в ашраме в Гималаях, где в огромных количествах потребляла разрекламированные азиатские лекарства для регенерации, и практиковала глубокое дыхание на ледниковых склонах, пока не решила, что для такой молодой женщины, какой она могла стать, подобная жизнь – невыносимая скука. Уже почти отчаявшись и приблизившись к шестидесяти годам, она услышала о группе передовых врачей, которые утверждали, что омоложение – это подлинная индустрия будущего. Зарождающиеся методы подтяжки лица и липосакции, наращивания и изменения груди оформились в частных лабораториях. Методы, которые применялись для лечения покалеченных солдат, совершенствовались ради старых или уродливых богачей. Элейн была чем-то средним между подопытным кроликом (так вот что между нами общего, подумал Франсуа) и покровительницей науки. Врачи подтянули ей лицо, надрезали губы и веки, подняли и увеличили грудь, удалили варикозные узлы и нежелательные кожные складки. Ей отбелили зубы и вставили недостающие. Результат был ошеломляющий. Она смогла даже внуков вогнать в краску и вызвать у них вожделение, разумеется, до момента, пока они не обнаружили, что на все это потрачена большая часть их наследства, а остальное уйдет на то, чтобы холить и наряжать это безупречное тело.

Это неестественно, сказала Маргарет, она не должна была так поступать. Потом она бросила семью и приехала сюда, потому что… вы только вдумайтесь… потому что доктор сказал, что плоть дольше сохраняется в холодном климате, а это – единственное холодное место, с которым она готова примириться. Конечно, совершенно ясно, что ей просто хотелось жить там, где ее никто не знает. Теперь она продолжает профукивать наше состояние, жеманница. Не думайте, что мы не пробовали ее остановить. Но представьте себе эффект разорвавшейся бомбы. Она переспит и с самим судьей.

Франсуа слушал, как Маргарет объясняла свои приезды: как в прошлом году Элейн упала и сломала бедро – это проливает свет на ее болезненную походку.

Левую? Спросил он.

Да, конечно, левую. Представляете, сколько стоило удалить послеоперационный рубец? Но они хорошо справились, правда? Вы должны мне сказать.

Франсуа попытался уклониться. Но Маргарет уже вошла в раж.

Скульптура тела, будущее… Ха! Ну что ж, тогда я скажу. Мои сыновья учатся в университете только благодаря нашим с Гербертом усилиям, мы оплачиваем их учебу, чтобы они смогли начать карьеру. А у нее есть все это. Вы не думайте, я ни минуты ей не завидую.

Она поведала о приступах преждевременного слабоумия, которые случаются у ее матери – какая ирония судьбы! Она всю ночь проболтала какие-то несусветные глупости по телефону, а теперь лежит на кровати в беспамятстве от лекарств.

О нет, вздохнула Маргарет, мозг не починишь.

Он встал с кресла и вышел. Лифт, ползший по позвоночнику здания, казался прекрасным местом для одиночества. Он не мог бы сказать, что ни о чем не жалеет. Он глядел на свои отражения в зеркалах лифта. Звякнули двери. Он вышел на улицу. Было еще рано. Парочки брели в сторону пляжа. Две девочки-китаянки катили на скейтах по велосипедной дорожке. Неподалеку от парка стоял кирпичный особняк с решетками, увитыми розами, он казался совсем не городским. Женщина толкала перед собой коляску, в тени ее крыши спал младенец. Франсуа сел в машину и поехал домой.