Европа - Ромен Гари

XXXIII

Пятнадцать лет Дантес ничего не слышал о Мальвине.

Но в один прекрасный день он получил открытку из Германии. Всего несколько строк: «Дорогой Жан, надеюсь, что у вас все благополучно, я часто о вас думаю. В газетной хронике мне иногда встречаются отзывы о вашем замечательном успехе. В последнее время мое здоровье несколько пошатнулось, а длительный досуг побуждает к воспоминаниям… Я была бы рада получить от вас весточку». Ниже следовал адрес. Дантесу показалось, будто он в мгновение ока высвободился из какой-то скорлупы. Для него открытка в первую очередь означала, что он прощен. Он написал, но не получил ответа. Через несколько недель пришла новая открытка; она слово в слово повторяла предыдущую: «Дорогой Жан, надеюсь, что у вас все благополучно, я часто о вас думаю. В газетной хронике мне иногда встречаются отзывы о вашем замечательном успехе. В последнее время мое здоровье несколько пошатнулось, а длительный досуг побуждает к воспоминаниям… Я была бы рада получить от вас весточку». Дантес написал письмо и послал телеграмму, трепеща при мысли о том, что отсутствие ответа — первое письмо явно было потеряно — могло быть истолковано как величайшее скотство. Мальвина ничем не подтвердила, что получила ответ. Через месяц Дантесу пришла третья открытка, слово в слово воспроизводящая первые две. Все это казалось ему кошмарным сном. Он проверил адрес, секретари проследили за тем, чтобы почта была отправлена, написал еще раз… Когда ему принесли четвертую открытку, полностью совпадавшую с тремя другими, он взял отпуск на несколько дней и сел в самолет до Гамбурга.

На берегу озерца под названием Сеель, на выезде из деревни, он нашел нужную улицу и дом, значившийся в адресе, и остановил машину. Местность была затянута туманом, похожим на перехваченный в полете дождь, обездвиженный и сгущенный в мутную стоячую влагу. Это было грязно-серое двухэтажное сооружение с четырьмя остроконечными башенками, наподобие тех загородных резиденций, что снимают себе состоятельные люди. Повсюду карабкался вверх всклокоченный плющ, которому явно требовался парикмахер. На двери висела металлическая табличка с надписью «Клиника св. Агнессы, д-р Куртлер». Он позвонил. Ему открыл человек с каменным лицом, одетый в безупречный клетчатый костюм, канареечного цвета жилет и перчатки. Над верхней губой, как бабочка, примостились седые усики. Вздернутая бровь придавала неподвижному взгляду фарфорово-голубых глаз выражение напряженного и слегка придирчивого внимания.

— Я хотел бы поговорить с баронессой фон Лейден.

Человек впустил его. Какой-то врач, в белом халате и со стетоскопом в руке, показался в коридоре и, улыбаясь, вошел в прихожую. Его лицо было как будто бы знакомо Дантесу, но он не мог в точности сказать, где его встречал. Кажется, в картинной галерее графа Сен-Жермена, где Дантес неоднократно покупал столь любимые им полотна XVIII века, которые торговец еще ухитрялся выискивать в путешествиях по разным уголкам Европы.

— Вы хотите поговорить с баронессой фон Лейден? Я доктор Куртлер…

— Жан Дантес…

Врач взглянул на него с любопытством:

— Ах да, конечно… Она несколько раз писала вам, вы отвечали… к сожалению, мы не могли передать ей ваши письма. Видите ли… Ситуация довольно деликатная… — Он сдвинул очки на лоб. — Пожалуйста, пройдемте ко мне в кабинет. Я вам объясню…

Дантес последовал за ним. Так он узнал, что Мальвина несколько раз попадала в психиатрические клиники, со временем ее визиты туда участились, и в этот раз ее состояние, судя по всему, серьезно ухудшилось.

— Сейчас рассудок возвращается к ней не более чем на полчаса в день… — Врач посмотрел на Дантеса с немного печальной улыбкой. — И в эти моменты просветления она говорит только о вас. И пишет вам письмо… Каждый раз одно и то же… Несколько месяцев назад она действительно прочитала о вас в газете.

— Я не знал, как с ней связаться, — сдавленным голосом произнес Дантес. — Я пытался найти ее, но напрасно…

— Да, — сказал врач, — это можно понять. Как многие психически больные люди, она отдает себе отчет в своем состоянии и предпочла бы, чтобы вы сохранили о ней… иные воспоминания.

Дантесу никак не удавалось сладить с дыханием. Ощущение удушья и тяжести, давящей грудь, было похоже на жестокий приступ астмы.

— Естественно, мы не могли передать ей ваши ответы, потому что шок…

Дантес услышал свой голос, звучащий непонятно откуда, издалека и совсем слабо:

— Да, конечно… — Он сидел очень прямо, вцепившись руками в подлокотники. Наконец он выговорил: — Я могу ее увидеть?

Психиатр вертел в руке очки.

— Я не имею права разрешить вам свидание. Об этом не может быть и речи. Она испытала бы тяжелейшее потрясение. Я уже сказал вам, она приходит в сознание лишь на полчаса в день, около одиннадцати часов утра или шести часов вечера. Если вы настаиваете, я мог бы впустить вас в сад. Вам нужно будет только спрятаться за листвой, и когда придет время прогулки…

Дантес хватал ртом воздух.

— Но я категорически вам этого не советую. Не советую из гуманных соображений… по отношению к баронессе фон Лейден…

Внезапно он впился глазами в Дантеса.

— Она чрезвычайно изменилась. Вы знали женщину лет тридцати семи — тридцати восьми, а теперь увидите сумасшедшую, которой перевалило за пятьдесят. Возможно, вы будете поражены, но это дело ваше. Только мне бы очень не хотелось, чтобы баронесса, которая, очевидно, все еще глубоко вас любит, предстала перед вами в своем нынешнем состоянии… Говорят, она была красавицей… Уверен, что она предпочла бы остаться ею в ваших воспоминаниях…

— Да, — глухо произнес Дантес.

В темном маленьком кабинете с зарешеченными окнами воцарилось молчание.

— Однако я предоставляю решать вам, — сказал доктор Куртлер. — Хотя… Видите ли, тут дело в… уважении к человеку. Итак?

— Я согласен с вами, — пробормотал Дантес. — Я не имею права видеть ее в таком положении. Это немыслимо. Кто за ней ухаживает?

— У нее есть дочь.

— Вот как? Я не знал…

— Да, я думаю, она не сама ее воспитывала, из тех соображений, что…

— Понимаю.

— Еще совсем юная, почти ребенок… Ну и потом есть кое-какие друзья… Разумеется, мы многого не требуем, это вопрос милосердия… Когда-нибудь девушка с нами рассчитается.

Дантес снова испытал трусливое чувство облегчения.

— Послушайте, доктор, я настаиваю на том, чтобы взять на себя все расходы по содержанию и лечению и выплатить аванс в счет будущего платежа… За год, два… Все, что понадобится. Назовите любую сумму.

Он подписал чек на пять миллионов и вышел успокоенный. Он дал себе слово регулярно возвращаться и следить за состоянием Мальвины. Но как раз в то время он поступил на новую должность и был послан в Вашингтон, так что смог наведаться в Гамбург только через полгода. Он с удивлением заметил, что табличка с именем доктора Куртлера и названием клиники, висевшая на двери, исчезла. Он позвонил. Ему открыла дородная старуха в бигуди и со шваброй в руке.

— Можно видеть доктора Куртлера?

— Не знаю такого.

— Но здесь была клиника…

Дама разглядывала его с презрением, которое, видимо, приберегала для всех слишком хорошо одетых людей.

— Клиника? Какая клиника? Вы ошиблись адресом. Я смотрю за этим домом уже одиннадцать лет…

Дантес вынул из кармана платок и отер лоб.

— Вы никогда его никому не сдавали?

— А как же, когда хозяева уезжали в отпуск… Раз или два, наверное…

— Примерно полгода назад?

— Очень может быть…

— И здесь никогда не было врача или клиники?

— Да что все это значит, в конце-то концов? — сказала дама, повысив голос.

И захлопнула дверь у него перед носом.

Вернувшись в Париж, Дантес проверил свои старые чековые книжки — корешок от чека на пять миллионов красовался на месте.

Он улыбнулся, потом начал смеяться. Авантюристка была в добром здравии и, кажется, в отличной форме. Пять миллионов! Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым.

Лишь спустя месяц, проверяя выписки из банковского счета, он испытал шок: сумма не была востребована. Чек не был предъявлен.

Мальвина фон Лейден подвергла его испытанию, поймала в ловушку, но вовсе не намеревалась дать ему так дешево отделаться.

XXXIV

Эрике было хорошо знакомо торжествующее выражение на лице матери. Попивая чай из чашки, которую она держала длинными и острыми жадными пальцами, созданными для манипуляции картами и жетонами и прекрасно смотревшимися на зеленом сукне, смакуя горьковатый напиток маленькими раздумчивыми глотками, Ma, чей взгляд затерялся в будущем, мысленно производила расчеты, разделяла судьбы, исправляла те ситуации и облегчала страдания, которые длились слишком долго и стали неинтересны; она наводила порядок среди бунтующих микроскопических существ, грозивших ей кулаками с требованиями то бессмертия, то попросту счастья. Она управляла всеми нитями, распутывала их, чтобы затем сплести в новые, более замысловатые композиции, никогда не прибегая к ножницам Парки, ибо не испытывала ничего, кроме презрения, к своим коллегам, чьи связи с греческой трагедией напрочь лишали их оригинальности. Эрика знала, что ее мать всегда расценивала Смерть как недостаток воображения. Она питала чрезмерную страсть к интриге, к театру, мелким сплетням, ничего не значащим, но увлекательным, которым бедный Бальзак дал такую важную роль в «Человеческой комедии», а Пруст, способный утонуть в капле воды, — масштабы вселенной… Ma видела в Смерти конец нескольких анекдотов. Однако она регулярно проигрывала игру, что должно было бы, по крайней мере, вселить в нее беспокойство относительно собственных возможностей. Но иллюзия была так же необходима ей, как воздух и свет. После аварии она появилась в Париже в роли ясновидящей (хрустальный шар, карты таро, ворон, Барон как предмет реквизита, кофейная гуща, эзотерические откровения, третья пирамида, Осирис и Исида, инь и ян, четвертое пришествие, лифт сломан, поднимитесь по третьей лестнице направо, покажите мне вашу ладонь, тайна Фатимы, я вижу человека в белом, остерегайтесь четверга), что поначалу, безусловно, позволяло им держаться на плаву, но для матери означало нечто большее, нежели способ зарабатывать на жизнь: не веря, она верила, не признаваясь в этом самой себе. Она была убеждена, что шарлатанов, безгранично верящих в самих себя и в свой обман, где-то в конце пути ожидает настоящая власть, истинное могущество, и что все величайшие цивилизации вышли из этой непоколебимой веры. Ее мать была, возможно, единственным существом на свете, с таким цинизмом игравшим в подобную законченную метафизику. Трудно иметь большую веру в людей. Бог — а кто же еще мог заинтересоваться таким глухим делом? — не участвовал вовсе в подобных вещах, ведь это как если бы его попросили вести любовную страничку в дамском журнале.