Мемуары. Избранные главы. Книга 2 - Анри Сен-Симон

Несравненная ласковость со всеми, непринужденные и в то же время почтительные и сдержанные манеры, приобретенные за долгие годы унижений, а также мягкая, точная, правильная речь, безыскусно красноречивая и немногословная, великолепно подкрепляли ее таланты. Она была старше короля не то на три, не то на четыре года, и лучший ее возраст пришелся на ту пору, когда царила изысканная, галантная манера выражаться, одним словом, то, что мы сейчас называем жеманным стилем, и она настолько прониклась его духом, что всегда сохраняла к нему вкус и сильный его налет. К жеманству и напыщенности, вообще свойственным тому времени, добавился наружный блеск значительности, а потом внешние проявления ханжества, которое стало основной ее чертой и, похоже, подавило все остальное: оно было главным ее средством удержаться на той высоте, куда она вознеслась, и орудием, с помощью которого она управляла. Эта черта стала самой ее сутью, все прочее было безжалостно принесено в жертву ханжеству. Прямота и откровенность слишком не сочетались с ее намерениями и с последующей ее судьбой, чтобы на мысль не пришло, будто благочестие у нее было только видимостью. Она была не настолько лицемерна, чтобы ханжество стало ее действительной склонностью, но нужда с давних пор выработала в ней привычку к нему, и она по природному легкомыслию с излишним рвением напяливала на себя личину благочестивости. Она была чужда последовательности во всем, что требовало напряжения и усилий. Более всего по вкусу ей было порхать по знакомым и друзьям, а также развлекаться; исключением были несколько верных друзей из давнего времени, о которых уже было говорено и к которым она не изменилась, и несколько новых, последних лет, которые были ей необходимы. Что же касается развлечений, то с тех пор, как она почувствовала себя королевой, она почти не могла их разнообразить. Непостоянство ее целиком обратилось на важные дела и стало причиной больших бед. Легко увлекаясь, она доводила свои увлечения до крайностей и, столь же быстро разочаровываясь, не знала границ в пренебрежении, причем и то и другое — без всяких причин и оснований. Отверженность и нужда, в которой она так долго жила, ограничили ее ум, принизили душу и чувства. Ее мысли и чувства по любому поводу были столь мелочны, что она навсегда осталась всего лишь г-жой Скаррон и всегда и во всем обнаруживала это. Не было ничего отвратительней, чем низость, сочетавшаяся со столь блистательным положением, не было более сокрушительной и опасной помехи добру, чем легкость, с какой она изменяла дружбе и привязанностям.

Была у нее еще одна обманчиво привлекательная черта. Перед теми немногими, кто мог получить у нее аудиенцию и у кого она обнаруживала нечто, что ей нравилось, она прямо-таки рассыпалась и откровенничала, поражая собеседника и внушая ему самые большие надежды; в следующий же раз этот человек ей уже надоедал и она становилась суха и немногословна. Люди ломали себе голову над причиной перехода внезапной милости в неожиданную немилость и только зря теряли время. Единственной причиной было легкомыслие, которое просто невозможно себе представить. Лишь немногие избежали такой перемены, но они оказались всего-навсего исключением, подтверждающим правило, да и то ее милости бывали затянуты темными тучами, тем паче что после своего второго замужества приближала она к себе со всевозможными предосторожностями и недоверчивостью.

Итак, нетрудно себе представить, каким тернием зарос ее двор, впрочем, крайне недоступный, поскольку таковы были и ее желание, и склонность короля, а также по причине расписания дня короля, хотя двор этот принимал большое и скрытое участие во всех делах и почти всегда влиял на них.

Была у нее слабость: она поддавалась и позволяла вертеть собой людям, которые откровенничали с нею, а еще лучше, если они прямо-таки исповедовались перед ней, и по причине своего затворничества она часто бывала обманута ими. А еще у нее была болезненная страсть направлять, и это занимало весь ее небольшой досуг. Трудно даже вообразить, сколько времени она таким образом потратила на Сен-Сир, да и множество других монастырей отнимало его не меньше. Она считала себя настоятельницей их всех, особенно в том, что касалось духовного наставления, и влезала во все мелочи жизни епархий; то было ее излюбленное занятие. Она воображала, будто она мать церкви, и потому притесняла в первую очередь высшее духовенство, ректоров семинарий, религиозные общины, монастыри, их аббатисс и наиболее влиятельных монахинь. Отсюда и пошла бездна пустых, призрачных и неизменно обманчивых занятий, бесконечное количество писем и ответов, наставлений избранным душам, всевозможные пустяки, обычно кончавшиеся ничем, но иногда приводившие к серьезным последствиям и плачевным ошибкам в решениях, ведении дел и выборе лиц на должности.

Набожность, благодаря которой она вознеслась и удерживалась, обратила ее по причине хитрости и страсти всем распоряжаться, сочетавшейся с желанием господствовать, к деятельности подобного рода, а самомнение, встречавшее одних только льстецов, питалось этим. Она нашла в короле человека, всю жизнь считавшего своей апостольской миссией преследование янсенизма или того, что в его глазах выглядело таковым. Поприще это показалось г-же де Ментенон подходящим для того, чтобы поддержать монарха своим рвением и во все вмешиваться. Глубочайшее невежество во всех областях, в котором заботливо воспитывали короля и которое из разных соображений старательно в нем поддерживали, привитое ему с ранних лет недоверие ко всем и вся, полнейшая замкнутость, в которой он жил, наглухо огражденный от всех своими министрами, а в остальных отношениях своим духовником и теми, кому выгодно было ее сохранять, сыздавна привили ему пагубную привычку выносить с их слов решения в вопросах богословия, в спорах между разными направлениями в католической церкви и даже представлять их в Риме как свои.

Королева-мать, а впоследствии и король, причем еще в большей степени, нежели она, обольщенные иезуитами, дали убедить себя в том, что совершенно и полностью противоречило истине: якобы, за исключением их доктрины, любая другая направлена против королевской власти и заражена независимым и республиканским духом. В этом вопросе, как и в прочих, король смыслил не больше младенца. Иезуиты прекрасно понимали, с кем имеют дело. Они получали места королевского духовника, ведали распределением бенефиций, и у них имелся их список; честолюбие придворных и страх, внушаемый членами этого ордена министрам, давали иезуитам полную свободу действий. Неусыпное стремление короля отгородиться в делах от всего мира являлось для них прочной опорой, давало им уверенность, что они всегда будут приняты им, а в делах, касающихся веры, он будет слушаться только их. Поэтому они легко" внушили ему предубеждение, граничившее с совершеннейшей предвзятостью, будто всякий, мыслящий не так, как они, является янсенистом, всякий же янсенист — враг короля и его власти, а власть была самым слабым местом короля, относился он к ней невероятно ревниво. Им удалось настроить короля и по причине его убеждений, и по причине боязни за власть полностью в их пользу — как в этом вопросе, так и во всем связанном с ним, то есть касательно дел и людей, которых им было выгодно представить с этой стороны.

Так иезуиты разогнали прославленных святых отшельников,[132] которые соединились в Пор-Рояле для занятия науками и покаяния, воспитав стольких великих учеников, и которым христианство вечно будет благодарно за знаменитые творения, пролившие живой и ясный свет на различия между истиной и видимостью ее, предопределением и кажимостью, позволившие прикоснуться ко всеобщей истине, столь мало познанной, столь затемненной и в то же время столь искажаемой, осветившие проблемы веры, возжегшие пламя милосердия, развивавшие сердце человека, усмирившие его страсти, давшие ему необманное зеркало и ведущие его по верному пути между праведным страхом и благоразумной надеждой. И вот благочестие короля проявилось в преследовании их всюду, вплоть до самых безобидных проявлений; на то же направлялось и благочестие г-жи де Ментенон, во всем подобное королевскому, покуда иезуиты не сочли, что выгоднее указать королю новое поприще. Янсенизм, похоже, уже утратил свои позиции и казался иезуитам подходящим предметом гонений лишь за неимением лучшего; они были уверены, что, отложив его на потом, они всегда будут иметь возможность вновь приняться за него, снова обретя после известного перерыва в этом занятии прелесть новизны. После таких первых шагов иезуитам, убежденным в своем праве руководить душами людей, потребовалось совсем немного, чтобы распалить рвение короля против религии, которая была торжественно заклеймлена громоноснейшими анафемами вселенской церкви, но прежде заклеймила сама себя, отойдя от древнейших и основополагающих догматов веры.