Полиция памяти - Огава Ёко

— Замечательно! — сказал старик и приподнял крышку заварника, проверяя, готов ли чай.

Мы принялись болтать обо всем на свете, потягивая чай. И поддразнивать нетерпеливого Дона, уплетая наши лепешки очень медленно и с большим аппетитом. Мы отрезали от них кусочек за кусочком ровно на один укус, долго смаковали каждый, прежде чем проглотить, и чем больше съедали, тем меньше становились эти отрезанные кусочки.

Каждый из нас поделился с Доном. Пес заглотил свою долю одним махом, безо всякого смакования, и с явным недоумением — дескать, и это все? — уставился на нас.

Жизнерадостные лучи, бившие в иллюминатор, словно так и хотели, чтобы каждый из нас подумал: «А что? Может, и весна уже совсем близко?» Море было спокойным, и паром, который обычно покряхтывал на волнах, как будто уснул. Горы снега из города, наваленные вдоль причала, ярко сверкали на солнце.

Когда трапеза подошла к концу, старик принес оругору, которую прятал у себя в умывальной, поставил шкатулку в центр стола, и мы стали слушать ее мелодию, одну и ту же, снова и снова. Мы прекратили говорить, распрямили спины, закрыли глаза. Я понятия не имела, как полагалось слушать оругору когда-то, пока она не исчезла, но почему-то была уверена, что именно с закрытыми глазами смогу достичь того эффекта, о котором рассказывал R.

Мелодия из шкатулки была простой, но нежной и очень искренней. Это я считывала без вариантов. Но как эти звуки могут остановить то, что пожирает мое сердце? Этого я понять не могла. Ведь когда бездонный омут утаскивает что-либо в свою пучину, на его поверхности не остается ни дрожи, ни ряби, ни пены — вообще никакого следа…

Дон тоже таращился на оругору с большим удивлением. Каждый раз, когда мы заводили шкатулку заново и мелодия начиналась с начала, он задирал уши торчком, плюхался на брюхо и пытался отползти от стола, но любопытство не отпускало его. Когда же я поместила звучащую коробочку на ладонь и поднесла прямиком к его носу, бедняга испуганно тявкнул и укрылся меж ног старика.

— Ну, а как там продвигается твоя… «история»? — спросил старик, закрыв наконец шкатулку. Как вспомнить, так и произнести это слово он мог уже только с большим трудом.

— Ну… Я пытаюсь. Но выходит и правда не очень, — ответила я.

— Иметь дело с тем, что уже исчезло, всегда нелегко. Должен признаться: каждый раз, когда я открываю эту коробочку и завожу пружину, внутри меня распахивается пустота. Я пытаюсь сказать себе, что, может, хотя бы сейчас найду в этих звуках для себя что-то новое. Только надежды никогда не сбываются… Но я не унываю и все равно заставляю себя заводить ее снова. Ведь для меня это очень важный подарок!

— Вот и я так же. Сажусь за стол, кладу перед собой чистый лист. Но сколько ни смотрю на него, не могу ступить ни шагу вперед. Не понимаю вообще ничего: ни где нахожусь, ни куда иду. Просто блуждаю одна в каком-то густом тумане… Иногда я решаю придумать какой-нибудь трюк и пытаюсь печатать на машинке, которую мне одолжила моя компания. Теперь она стоит у меня на столе. Есть в ней что-то привлекательное, если приглядеться. Сложный и в то же время деликатный механизм, вам понравится. Почти как музыкальный инструмент! Вот почему я все время вслушиваюсь в то, как они звучат — все эти клавиши, литеры, рычажки, пружины, каретка, — и все надеюсь услышать: а нет ли там, в этих звуках, какой-то связи с моей историей? Увы! Голова как будто парализована.

— Что говорить. От того зрелища, когда огонь чуть не спалил весь остров, парализует кого угодно!

— Да уж. В ту ночь я даже отчетливо слышала, как горит моя память…

Дон тихонько зевнул. Я вдруг заметила: пока мы болтали, он понемногу переползал вместе с солнцем туда, где пригревает лучше всего.

Издалека доносились крики детей — малыши явно радовались долгожданному солнцу. Перед портовыми складами люди в спецовках играли в мяч.

— И все-таки… — продолжала я. — Что могло заставить меня писать историю о машинистке?.. Я в своей жизни машинкой почти не пользовалась. Ни одной подруги-машинистки тоже не припомню. Очень все это странно… Я описывала чуть ли не каждую железяку! И сцены, где героиня печатает что-нибудь, так и мелькают одна за другой.

Глаза старика округлились.

— Но разве это вообще возможно — придумывать историю о том, чего сам никогда не испытывал? — спросил он с явным сомнением.

— Почему нет?.. Ты всегда можешь придумать сам то, что никогда не видел или не слышал. Описывать все только так, как на самом деле, от тебя не требуется. Можешь наврать с три короба, если захочешь… По крайней мере, так считает R.

— Наврать??

Чем дольше старик меня слушал, тем меньше что-либо понимал. Его седые брови поднимались все выше.

— Ну да. Наври хоть целую книгу, и никто тебя не осудит. Просто врать тогда нужно с нуля! Невидимое описывать как видимое. Несуществующее — как существующее. Находить слова для того, чего не бывает… Вот почему R говорит, что не нужно отчаиваться, даже когда наша память исчезает.

Я звякнула вилкой по опустевшей тарелке. Дон, похоже, дремал, положив голову на передние лапы. У людей в спецовках, как видно, кончился перерыв: побросав игру, они потянулись к воротам склада, на ходу натягивая рукавицы.

— Даже не знаю, могу ли я спрашивать… — проговорил старик после долгой паузы, глядя в морскую даль. — Но ведь ты, принцесса, в него влюблена, не так ли?

Не представляя, что на это ответить, я протянула руки к дремавшему Дону, потрепала его по загривку. Пес с недовольным видом открыл глаза и то ли громко выдохнул, то ли тихонько рыкнул. А затем вывернулся из моих рук, оббежал всю каюту по кругу и плюхнулся обратно на свое место под солнцем.

— Может, и так… — ответила я двусмысленно. И спросила уже сама: — Вы думаете, он когда-нибудь сможет покинуть убежище? И вернуться к жене и ребенку?

Ничего не ответив, старик взял в руки шкатулку и глубоко вздохнул.

— Лично я сомневаюсь, — продолжала я. — По-моему, больше нигде, кроме убежища, он теперь жить не сможет. Его сердце стало слишком густым и плотным. Если R выпустить во внешний мир, он разорвется на мелкие кусочки. Как глубоководная рыба, которую слишком быстро вытащили из воды. И моя задача как раз в том, чтобы удерживать его на дне.

— Вот как… — пробормотал старик, глядя на свои руки, и кивнул. Дон, явно собираясь поспать еще, почесал лапой челюсть и с блаженством потянулся всем телом.

И в эту секунду откуда-то с неба раздался чудовищный грохот.

Мы со стариком вскочили на ноги и, пригнувшись, уперлись ладонями в стол. Дон распахнул глаза и еще через миг стоял на всех четырех лапах, натянутый как тетива.

Паром заходил ходуном. Почувствовав, что куда-то улетаю, я бросилась на пол и вцепилась в ножку дивана. Шкаф, посудные полки, радиола, торшер, часы с маятником — буквально все в каюте вокруг нас срывалось с места, падало и крушилось.

— Землетрясение!! — крикнул старик.

21

Когда все перестало качаться и глаза мои снова открылись, первым, что я увидела среди обломков раскуроченной утвари, был Дон, забившийся под диван и дрожавший от ужаса.

— Ну, чего ты… — пробормотала я. — Все в порядке. Иди сюда!

Раскидав завал из торшерной стойки и ящиков от комода, я нырнула под диван, сгребла пса в охапку и вытащила наружу.

— Э-эй, вы где?! — окликнула я старика. — Вы целы??

Я наконец осмотрелась. В каюте царил такой кавардак, что вспомнить, где до этого сидел старик, было просто невозможно. Присоединяясь ко мне, Дон призывно гавкнул несколько раз.

— Здесь я! Здесь… — наконец отозвался старик. Голос был совсем слабый.

Старика придавило огромным комодом и завалило битой посудой. По лицу его текла кровь.

— Как вы там??

Я попыталась приподнять комод, но тот был таким тяжелым, что не сдвинулся ни на миллиметр, и я испугалась, что своей помощью сделаю старику только хуже.

— Забудь про меня и беги отсюда! — Его голос едва пробивался из-под завала.