Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

— Не люблю.

— В этом-то и все дело.

— Как это?

— Именно поэтому ты так и жаждешь любви, хотя и боишься ее.

— Чушь!

— Никакая не чушь. Каждому человеку нужен другой, которого и он мог бы любить.

— Я люблю своего ребенка.

— Ребенка недостаточно. Необходим взрослый человек. Возможно, я для тебя не то, что нужно, но ты для меня именно то.

— Откуда ты знаешь?

— Когда любовь настоящая — это чувствуешь. С первого момента. Я сразу же ощутил это.

Она берет мою руку, и ее глаза, ее чудесные глаза смотрят прямо в мои, и она говорит мне:

— Я тебе рассказала, что была на самом дне, когда встретила своего мужа. Ты уже много чего обо мне знаешь. А я о тебе ничего.

— Зато о моем отце.

— И о нем тоже ничего.

— То есть как? А скандал по его милости — разве о нем у нас не кричали все газеты?

— У меня тогда не было денег на газеты. Мне было не до того. А потом, когда я спрашивала мужа о том, что там натворил этот Мансфельд, он всегда отвечал мне одним и тем же: «Этого тебе не понять, бессмысленно тебе это рассказывать».

— Это потому, что они работали на пару.

— Что-о?

— И сейчас он работает с ним на пару! И не случайно в аэропорту Рейн-Майн я сразу же обратил внимание на твою фамилию.

— Что сделал твой отец, Оливер? Почему ты его так ненавидишь?

Я молчу. За окном от нежного дуновения южного ветра шелестят кленовые листья, золотые, красные, коричневые.

— Оливер!

— Да?

— Я спросила тебя, почему ты ненавидишь своего отца, что он тебе такого сделал?

— Я тебе расскажу, — тихо говорю я. — Я тебе все расскажу…

Она опять берет своей ледяной рукой мою горячую.

— Все началось 1 декабря 1952 года, в понедельник.

Да именно тогда все началось. Во всяком случае, для меня. В тот понедельник в отдел по расследованию убийств франкфуртского управления полиции поступило сообщение, что в заводоуправлении фирмы «Мансфельд» произошла трагедия. Туда позвонила некая Эмилия Кракель. Ее голос…

3

…срывался от волнения:

— Я тут работаю уборщицей… и когда я вошла в кабинет господина Яблонского… смотрю он сидит в кресле перед письменным столом… навалился так на стол… В виске дырка… все в крови… Кто-то, должно быть, застрелил его… Приезжайте скорей… поскорей, пожалуйста!

Группа из отдела по расследованию убийств примчалась очень быстро. Спустя четверть часа она уже была на месте. Руководил ею комиссар уголовной полиции Харденберг. Его люди принялись за работу. Пятидесятилетний главный прокурист[68] погиб от пули из пистолета калибра 765 мм. Пуля вошла в правый висок, прошла через голову и на выходе вырвала кусок черепной коробки. Пулю нашли, а пистолет нет. Полицейский врач заявил:

— Точнее я смогу сказать, естественно, только после вскрытия, но совершенно ясно, что этот человек уже много часов как мертв.

— Более двадцати четырех часов?

— Не менее тридцати шести часов.

Стало быть, смерть наступила в субботу в первой половине дня. Все знали, что Яблонский, у которого был счастливый брак и двое детей, тем не менее часто работал в своем кабинете по субботам и иногда даже воскресеньям — один на громадном безлюдном заводе. В этот раз его семья уехала на выходные дни к родственникам в Вупперталь. (Этим объяснялось то, что его жена не заявила о пропаже мужа.)

Комиссар Харденберг и его люди нашли кабинет главного прокуриста в состоянии полнейшего разгрома. Шкафы были взломаны, бумаги из них частично сожжены тут же прямо на полу и частично разбросаны по углам комнаты, дверца тяжелого сейфа была распахнута. Я еще хорошо помню, как моему отцу сообщили обо всем, когда я, поднявшись с постели, собирался в школу.

В то время мне было тринадцать. Я был плохим учеником, неуклюжим мальчиком с прыщавым лицом, смущавшимся перед девочками и предпочитавшим одиночество. Мой отец был массивным великаном с красноватым лицом пьяницы и манерами, выдающими в нем жестокого дельца. Тогда, в 1952 году, он уже был владельцем одного из крупнейших в Германии заводов радиоприемников, а позже и телевизоров. Он был миллионером. В холле нашей просто-таки набитой дорогими вещами виллы у Бетховенского парка висела картина Рубенса, которую мой отец приобрел на аукционе за 600 000 марок, в гостиной висели две картины Шагала (250 000 марок), в библиотеке висел Пикассо (300 000). У нас было три автомобиля, самолет с пилотом по фамилии Тэдди Бенке, который в войну летал на бомбардировщиках. Я очень любил Тэдди и думаю, что он меня тоже любил.

Мой отец по профессии электрик. В 1937 году он познакомился с моей матерью. В 1938 году они поженились. В 1939 родился я. Говорят, все дети считают своих матерей красивыми. Я никогда так не считал. Я люблю свою мать, и мне ее невыносимо жалко, но никогда я не находил ее красивой, никогда. Она и впрямь не была красавицей. Она была слишком худа, пожалуй, даже костлява, ее черты всегда казались мне какими-то размытыми, фигура у нее была плохая. Ее светлые волосы были какими-то тусклыми. Она часто плакала по малейшему поводу и никогда не умела элегантно одеваться — даже когда у нас завелись миллионы.

Мой отец освоил свою профессию на радиофабрике, которая принадлежала родителям моей матери. И только из-за этой фабрики он и женился на ней. Я в этом убежден. Таким путем он надеялся в один прекрасный день возглавить маленькое, но доходное предприятие.

Война на время перечеркнула его планы. В 1940 году его призвали в армию, где он прослужил до 1945 года. В 1945 году родителей моей матери уже не было в живых (погибли при бомбежке), маленькая фабрика была сильно разрушена. Но великой радостью и счастьем было для нас, что американцы сразу же отпустили моего отца из плена, и он вернулся к нам живым и здоровым. Мне тогда было шесть лет. У нашей семьи не было ни копейки. Единственным, что у нас осталось, была полуразрушенная фабрика.

Уже в конце 1946 года мой отец возобновил работу в фабричных руинах. У него было две помощницы: моя мать и некая фройляйн Лиззи Штальман. Эта фройляйн Штальман была полной противоположностью моей матери. Она была красива. И моложе. Даже в послевоенное время всегда была элегантно одета. И еще она была на высоте в любой ситуации. Ее однажды привел с собой отец, кратко пояснив:

— Это фройляйн Штальман, моя давнишняя хорошая знакомая, которую я снова случайно встретил. Я предлагаю нам всем сразу перейти на «ты», поскольку все мы товарищи по работе, не так ли? А ты, Оливер, будешь называть ее тетей Лиззи.

— Ясно, папа.

Завод Мансфельда. Это помпезное название отец дал жалким развалинам, когда-то принадлежавшим родителям моей матери. Завод был в 1946 году внесен в реестр торговых фирм города Франкфурта как общество с ограниченной ответственностью. Владельцами в равных долях были оба моих родителя. Необходимый по закону основной капитал в сумме 500000 марок выдал отцу под вексель один франкфуртский банкир. Звали этого банкира Манфред Лорд…

4

Отныне мой предок с обеими столь различными женщинами сидел в жалком, грязном помещении маленькой фабрички, сквозь дырявую крышу которой проникали снег и дождь. Женщины вручную наматывали катушки конденсаторов, а мой отец мастерил первые примитивнейшие приемники. Необходимые для этого детали — радиолампы, предохранители, выключатели, корпуса и так далее — он с невероятными трудностями приобретал на черном рынке. Порой из-за пары метров медной проволоки ему приходилось ехать аж в Мюнхен или Бремен.

Наша квартира, дом родителей моей матери и квартира «тети Лиззи» были разрушены бомбами. Так что всем нам пришлось жить прямо на фабрике. У меня была своя каморка, «тетя Лиззи» спала в совершенно пустом складском помещении, мои родители — в другом. Пока что еще соблюдался повсеместный обычай — мужу с женой спать в одной комнате. Подчеркиваю: пока что. В бедственное послевоенное время. В полуразрушенной фабрике. В 1946 году…

В 1952 году у моего отца трудилось уже 2000 рабочих и служащих. Жалкие руины превратились в многоэтажный дом. У главного предприятия во Франкфурте появились филиалы в Мюнхене, Штутгарте, в Ганновере и Гамбурге. В каждом из этих филиалов по точно разработанному производственному плану изготовлялись части готовых изделий, которые поставлялись во Франкфурт. Здесь производилась сборка, после чего продукция рассылалась в разные страны мира.

Теперь мы жили в вилле у Бетховенского парка. Мой отец стал обладателем картин Рубенса, Шагала, Пикассо, самолета с персональным пилотом, обладателем миллионов. Еще кое-что изменилось. Отец не спал больше с матерью в одной комнате. Моя мать много и часто плакала. В это время — как никогда прежде. Отец показывал мать светилам медицины. Врачи посылали мою мать в санатории в Бюлерхёэ, в Бад Хомбург и Бад Визензее. Лечение в санаториях ей не помогало. Она становилась все тише и худее и постепенно превратилась в старуху.