Утро без рассвета. Колыма - Эльмира Нетесова

За спиною тихо вскрикнула дверь. На пороге стояла соседка.

— Кричала?

— Чему ж ей было радоваться?

— Простите, — потянулась она к дочке.

— Куда? Руки мокрые. Плащ тоже. Иди сними, застудишь ребенка. Ведь не щенок, чтоб к койке привязывать. Мать называется! Сама еще дите. А туда же!

— Не сердитесь. Я виновата. И перед вами. И перед ней. Кругом виновата. Маму просила приехать, чтобы с дочкой побыла. Не может.

— Не верит, — перебил Беня.

— Как не верит?

— Тебе не верит.

— Почему?

— Легкомысленная ты. Слепая. Потому не верит. Перед сволочью не оправдываться надо, а гнать! В шею. А ты висла на этой шее. Ну и что получила? Потому и мать отказалась. Разве этим мужика удержишь? Да он не хуже тебя знал, что ни в чем ты перед ним не виновата. Но надо же ему было найти предлог к разрыву. Не получилось. Так он все равно ушел. Но ты лицо свое потеряла. Мужа ты и так не имела. Какой это муж?

— Знаю. Поняла. Да что теперь?

— Теперь уж все. Для нее живи, — протянул Беник малышку. Но девочка проснулась. И, словно испугавшись чего-то, ухватила Клеща за шею ручонками, прижалась.

— Да что с тобой? Ты не хочешь домой? — спросила мать. Девочка отрицательно замотала головой. — Иди ко мне, — попыталась она взять дочь. Но девчонка подняла такой крик, что женщина удивилась.

— Привязывать не надо. Она хоть и мала, а понимает, обиду помнит.

Но девочка вдруг запросилась на койку. И когда Беник подолбил ее, она тут же повернулась спиной к матери и к Бене. А вскоре уснула. Соседка молча сидела у печки.

— Давно ты тут? — спросил Беня.

— Три года.

— А как здесь оказалась?

— Из-за отца. Пьяница он у нас. Дрался. Всех бил. Вот и уехала.

— А мать с ним живет?

— Со старшей сестрой.

— Тоже не повезло!

Беник меж тем начал поднимать давление в котле. Через час он позвонил в интернат. Там сказали, что батареи греют хорошо. Утечки воды нет. Беник дозвонился сторожам яслей, садика, школы, райкома. Там, проверив, сказали, что и у них все в порядке. И тогда, успокоившись, он открыл вентиль на полную мощность.

Г удел котел, манометр показывал нормальное давление. Поселенец присел отдохнуть на табурет. Достал хлеб, кусок мяса, хотел перекусить, как вдруг в котельную вошел механик.

— С наступившим годом, тебя!

— Спасибочки, уже поздравили меня тут.

— Знаю. А ты молодец! Правильно сказал. И правильно поступил. Приходил ко мне Евгений Иванович. Я ему объяснил. Он все понял. И извиняется перед тобой.

— Нужно мне его извинение, как псу финач.

— Зря ты так. Он неплохой мужик. Неглупый. Много пережил.

— Ну и что? Я, может, не меньше его пережил! Но приказывать, там где не волокет — не слишком ли? Кто он здесь? Лучше б поискал куда сменщик делся?

— Уже знаем. Напился. Жена его увела домой. Пока отхаживала, время шло. Позвонить мне забыла. За тобой послать некого. А котлы и погасли.

— Ну и дела, — покачал головой Беник.

— Придется тебе опять по две смены поработать, покуда он на ноги встанет. Больше его подменить некому. Сам знаешь — вздохнул механик.

— Нет уж. Спасибо. С меня тоже хватит. Я не двужильный. И прислали меня на поселение работать за себя одного.

— Я не могу требовать. Я прошу.

— А я отказываюсь! — взвился Беня.

— Ладно, я сам за него буду дежурить. Но я тебя, как человека прошу — три дня ты сможешь подежурить за него?

— Нет!

— У меня сестра сегодня умерла. В больнице. Ее не смогли прооперировать вовремя. Опоздали. Аппендицит лопнул. И все в полость и в кровь пошло. У врачей скальпели к рукам примерзали. Не смогли. Двое детей осталось.

— Вот как, — опустил голову Клещ. — Что ж ты не позвонил мне? Я б сразу давление дал на всю катушку!

— Нельзя, Бень! В интернате пятьдесят детей. В круглосуточных яслях— тоже. Сколько на ремонт ушло бы… Нельзя было рисковать. Там тоже жизни. Да и помогло бы ли ей это? Я сам виноват. Это я опоздал. Я…

— Ты иди. Иди, — не мог поднять на механика глаза Беня, и добавил: — Сразу бы сказал. Конечно, подежурю за него.

Утром, когда над Тигилем проснулось первое солнце первого дня нового года, люди еще не все узнали о случившемся. И только поселенец, тяжело вздыхая, ворочал уголь, забрасывал в топку полные лопаты.

К обеду руки так устали, что не могли уже слушаться, стали чужими, неповоротливыми. Глаза слипались. Беник выскакивал наружу, тер лицо снегом. Это помогало ненадолго. Через полчаса веки снова тяжелели и закрывались глаза сами по себе. Тогда Клещ начал обтирать снегом голову.

— Нельзя спать! Нельзя! Встряхнись же ты! — ругал себя поселенец. И все время смотрел на часы.

Когда до конца работы оставалось два часа, в котельную пришел Евгений Иванович. Он молча прошел, тихо сел у стола.

— Ну что вам от меня надо? Что?! Чего по пятам ходите? Чего караулите?

— Откараулил. Все. Кончилось мое дежурство сегодня. Умерла она…

— А что я мог сделать?! Рисковать другими? Так они — дети! Где гарантия?

— Разве о том теперь стоит говорить? Давай я лучше расскажу тебе о ней. А?

— Зачем?

— Не знаю, — пожал плечами Евгений Иванович. И, нахмурившись, добавил:

— Раньше — не стоило. А теперь…

Клещ отошел к котлу. Подкинул уголь в топку. Долго не подходил к столу, за которым сидел Евгений Иванович. Но тот не собирался уходить. И Клещ, сделав вид, что ему нужно сделать запись в журнале, подошел все же к столу.

— Так вот. Жила девушка. Познакомился я с нею на втором году войны, — сказал Евгений Иванович.

— Потом она вашей женой стала.

— Нет, я об умершей. Она не была моею никогда, — замолчал Евгений Иванович на время, а потом продолжил, словно себе самому.

— Под Сталинградом я впервые ее увидел. Худенькая, угловатая. Она так была похожа на мальчишку, что мы на нее и не обращали внимания. И была она медсестрой в танковой бригаде. Может слышал, там, под Сталинградом мы воевали с Гудерианом и Паулюсом. Не дали им соединиться вместе. Этим двум армиям. Страшно вспомнить. Сколько ребят полегло! Сосчитать трудно. А скольких покалечило.

— Всех жизнь калечила. Кого на войне, кого в лагере. Всякого по своему.

Евгений Иванович молча глянул на Беню. И продолжил, вроде не слышал его слова:

— Иной раз загорится танк, а в нем снаряды. Взорвется, погибнет не только экипаж, а и те машины, что поблизости. Но танкисты не уходили. Уводили загоревшийся танк, чтоб других не покалечить, не убить. И выведя танк подальше, открывали нижний люк и уходили из машины, пока огонь на бензобаки не попал. Но все это нужно было успеть сделать в две-три минуты.

— Мы «на деле» быстрее управлялись, — снова перебил его Клещ.

— Не всем удавалось спастись таким путем. Случалось, взрывалась машина в последнюю секунду. Когда люк уже был открыт. Бывало, двое выскочить успевали, а остальные — нет. Случалось отскочить не удавалось. Осколки — тоже штука опасная. Танкисты знаю. Бывало, покуда выскочат — все обожгутся ребята. Их она спасала. Лечила раны, ожоги. Ночи над ними не спала. А скольких из танков вытащила! Даже из горящих. Под обстрелом, во время боев, на себе в землянку перетаскивала. Сама такая маленькая, худая. Откуда у нее силы брались. За день до пятнадцати, а иногда и по двадцать мужиков, здоровенных парней-танкистов, из огня выносила. И спасала, не только жизни. А и здоровье. Сколько она видела крови и наших ран! Такое не всякому мужчине по плечу. Мы, когда выздоравливали, песни ей слагали. Теперь даже неловко. Корявые, нескладные они были.

— У кентов моих надо было подучиться. Мы тоже в лагерях баловались этим. Только не бабам, самим себе пели, — встрял Клещ.

— Меня она тоже спасла. Трижды штопала шкуру. В последний раз — едва выжил. Если б не она — все. Погиб бы.

— Судьба шанс подарила, — усмехнулся Беня.

— Шанс? Этим шансом она была. Одна на всех.

— Невелик выбор, — сморщился поселенец.

— Невелик, но надежен. А главное, верили мы ей, нашей медсестричке, больше — чем самим себе. Она нам письма читала. В боли утешала, как могла. С нами от Сталинграда до Берлина прошла. Через всю Европу. Через всю войну. Сама два раза в госпиталях лежала. Из-за нас. Собою рисковала. А мы ничем ей не могли помочь. Она нам помогала. И всегда оказывалась терпеливее нас. Сильнее. Она и в бессознании своем не стонала. Никогда ни на кого не обижалась.

— Хороший кент. Жаль, что баба! Нам бы ее в свое время.

— А вот мы не видели в ней бабу. Она была нашим другом, сестрой. Никто из нас за всю войну так и не посмел влюбиться в нее. Это было бы предательством дружбы. И нам по глупости своей казалось кощунственным не только увидеть, но даже представить ее чьею-то женой. Нет. Мы не любили. Она была гораздо большим для всех. Она жила в нас. Она была нашей сутью, дыханием. Нашим талисманом жизни.