Осень без любви - Евгений Рожков

Тогда женщин на Севере — раз, и обчелся, а она, Клавдия, красивая была, за ней тут все мужики ухлестывали.

Как я умолял ее вернуться! В ногах валялся, просил слезно, потому что жизни не было без нее, ничего не помогло. Жизнь мне совсем опостылела. И решил я убить Клавдию, начальника этого и себя.

Ночью сижу в землянке, а ночи стояли светлые, и размышляю, как это все совершу. Сначала страшно думать было, а когда решился — какое-то равнодушие овладело мною, правда, когда ружье-то заряжал, так трясло, как в лихорадке.

Рано утром вышел из землянки, иду и думаю: высажу окно и прямо прикончу их в постели, а затем уж и себя порешу. Потом страшно стало: как же это человека убить! Дорогой надумал новую месть: решил себя у них на глазах прикончить, чтобы они потом всю жизнь моей смертью казнились. Осталось по небольшому мостику речушки перейти, а тут навстречу знакомый механик с баржи. На мосту прямо и встретились. «Ты, — он говорит, — куда идешь-то?» На охоту, говорю. А он посмотрел и ахнул: «Виктор, ты ж поседел!» Разом понял все — выхватил ружье и в речку его. Ну я биться, а он здоровый был — в охапку меня и к себе на баржу уволок. Спиртом напоил и говорит: «Безмозглый, жизнь только начал, так все еще в ней будет. Столько этих баб будет, что со счета собьешься. Разве можно с ружьем против судьбы идти? Самое главное, — говорит, — теперь в себе зверя убить».

Днем пошли мы на барже в верховье реки. Раньше угля не было, не завозили его в поселки, как теперь, дрова на зиму заготавливали. Четыре дня мы плыли, и я все эти дни не спал. То ли горе меня терзало, то ли страх перед тем, на какое преступление решился. Сашка-механик тоже не спал, все беседовал со мной. Хороший, умный мужик был. Помню, говорил, мол, ты учти, в природе есть такой закон, если ты умышленно сделал плохое человеку, то сторицей возвернется это плохое.

И ты знаешь, так оно и получилось. Потом уж, лет через восемь, как раз после войны, Клавдия тяжело заболела. Получил я от нее телеграмму, чтобы срочно прилетел. Она тогда в областном центре жила. Начальник-то, муж ее, как она заболела, так и бросил ее. Когда я приехал, так не узнал Клавдии. От болезни беднягу вздуло всю, мучилась она, не дай бог, и все говорила, что болезнь эта в наказание ей за то, что предала меня. С месяц помучилась она и померла, прощение все у меня просила. Я зла на людей никогда не держу.

Семенович неожиданно закашлял, отвернулся, быстро поднялся и, что-то буркнув, ушел к палатке.

Я подбросил в костер дров, и пламя опять запрыгало, затанцевало, повествуя об ушедшем и грядущем времени. Поглядывая на пламя, я думал, что, может, потому мы, в общем-то мало знакомые люди, откровенны, что перед нами первозданной чистоты природа.

Семенович вернулся к костру, сделал несколько глотков чая.

— Остыл совсем, — тихо сказал он.

И тут Семенович спохватился:

— Мы ж ничего еще не ели!

— Как же! Я вон икры почти полчашки уговорил. Куда еще? Фигуру нужно блюсти.

— Не, так не пойдет, — замотал лохматой головой Семенович. — Икра — это холодная закуска. Нужно на второе что-то сообразить. Давай-ка мы плов из кеты сварганим. Пробовал?

— Рыбные котлеты, рыбную колбасу ел, а плов — нет.

— Эээ! Замечательное блюдо. Ни в одном ресторане такого не попробуешь. Меня один знакомый шеф-повар, между прочим, повар экстра-класса, научил готовить плов. Мы с ним, вот как с тобой, рыбачили. Весело было, он мне сотни две разных рецептов пересказал из грузинской, русской, даже турецкой кухни. Я запомнил, как плов готовить, остальное не удержалось в голове.

Я пошел за водой, а Семенович принялся разделывать большущую кетину. Вода была недалеко, метрах в тридцати от костра. Из небольшого озера, расположенного в полукилометре от моря, вытекал тоненькой ниточкой ручеек, он петлял между кустов ольшаника, впадал в запруду, а из запруды, по трубе, попадал на прибрежную гальку и исчезал в ней.

Я умылся, набрал воды, и, когда медленно стал возвращаться к костру, смутно мерцавшему в тумане, странное чувство охватило меня. Все у меня в жизни обстоит благополучно, не считая, конечно, мелких неполадок, но что-то томило, что-то звало, и это «что-то» было пока за пределами моего понимания, и я не мог определить и выразить его.

Так со мной было не раз — меня куда-то звало: не то к отчаянной работе, не то к отчаянной любви. Потом во мне все успокаивалось, и вот опять я, будто гончая, услышавшая призывные звуки охотничьего рога, не могу удержаться — хотелось куда-то бежать и бежать.

Спокойно, друг, спокойно, это всего-навсего хмель гуляет в тебе! Поспишь, и все забудется. А если нет? Как быть тогда? Может, это призыв к новому в жизни? Может, это призыв непознанной, самой главной в жизни истины?

Семенович водрузил над костром довольно объемистый котелок с розовыми кусочками кеты.

— Обжарится все в масле, — стал объяснять он мне, — потом рис туда и всякие пряности и специи: плов будет — на ять.

— Дальше-то что было, Семенович? Как дальше-то жизнь сложилась? — не утерпел я. Недосказанный рассказ рыбака будоражил, волновал меня.

— Что дальше? До глубокой осени плавал на барже. В последний рейс вышли в начале октября, когда по реке шуга пошла. Возвращаясь, сели на мель, да так основательно, что баржу пришлось бросить. Во время аварии я упал и сильно повредил ногу. Добирались мы до поселка пешком. Почти двести километров пришлось пройти. Холод, снег, плохая одежда, продуктов в обрез, и тут я с больной ногой. Ребята почти всю дорогу несли на себе меня. Из-мо-та-лись… Как еще совсем не погибли!

Когда меня в больницу привезли, заражение крови началось. Отрезали ногу, да, видно, неудачно. У меня правую сторону парализовало. Я думал, что все, в ящик сыграю, и врачи уж на меня рукой махнули, а потом оклемался, ну и, как видишь, ничего пока. В такую-то погоду все кости болят, ну а что делать-то, терпеть приходится.

Семенович замолчал, налил себе свежего чая и стал пить маленькими глотками, шумно дуя в кружку.

— Такие дела, — продолжал он. — Куда меня потом не носило. В торговле работал, на фактории, на радиста выучился, сторожил — всякую работу пришлось переделать. Знал одну истину: чтобы жить, нужно работать, и не гнушаться никаким трудом. На фронт меня, понятное дело, не взяли, инвалидность определили, а главное-то было, чтобы душа инвалидом не стала. У каждого человека есть свое счастье и несчастье, и если в жизни не раскисать, то хорошего-то в ней будет всегда больше. С семьей мне потом не везло. Раз женился, но такого отношения, как к Клавдии, больше уж ни к одной женщине не чувствовал. Теперь живу бобылем, ну да пока при деле, так и жизнь смысл имеет.

Какое-то время мы сидели молча.

Теперь мне представился весь путь Семеновича, его бессонная ночь, в которую он поседел, как его тащили по застывшей от холода осенней тундре. Месяцы, проведенные в больнице, его одинокая жизнь, боли во всем теле в ненастье, боли почти ежедневные, потому что погода на Чукотке так переменчива.

Туман заметно поредел, кое-где сквозь него стали пробиваться лучи солнца. В тех местах туман как-то странно, фантастично курясь, тускло золотился. Водная гладь теперь видна далеко-далеко, но еще не до самого противоположного берега, и потому не покидает ощущение, что перед тобой бесконечность океана.

Я думал, как велик этот мир! В Латинской Америке теперь ночь, и где-то молодая женщина ласкает любимого, и тот, опьянев от ее ласки, опьянев от своей любви и страсти, потерял ощущение времени; а в Африке вождь племени вымаливает у богов заступничества от болезней, и его сковывает страх перед могуществом бога и времени; в Лондоне, на бирже разорился очередной маклер и будущее время для него ненавистно; в Лувре перед картиной Эдуарда Мане заезжий турист познал истину, время зацвело и запело в нем.

Увлеченные разговором, мы совершенно не обращали внимания на сеть. Она как-то неожиданно дернулась, что-то под водой ухнуло, и крупные волны побежали во все стороны.

— Ого! — удивился Семенович и с горящими глазами по-мальчишески проворно кинулся к воде.

За скользкую, мокрую и довольно толстую капроновую веревку мы стали подтаскивать сеть к берегу. В ней ничего не барахталось, не рвалось на свободу, но тащить было так тяжело, будто в сеть запутался огромный топляк.

— Нет, это не нерпа, — прошептал Семенович, — нерпа хлещется в воде как очумелая. Бывает, гоняется за рыбой у берега и — в сеть…

Вот показался из воды первый стояк — полутораметровая палка с грузом на конце, мы стали тянуть осторожнее. Несколько гольцов, оказавшись на суше, забились судорожно о гальку, и было такое ощущение, будто несколько человек вразнобой захлопали в ладоши. Попалось еще три кетины, а потом из воды показалась огромная рыбина. Она ртом зацепилась за сеть и безвольно, покорно тащилась за нею. Странно было видеть почти двухметрового гиганта. Спина у рыбины была темноватой, а чешуйчатый живот и бока почти алыми, и от этой алости порозовела, будто от крови, вода у наших ног. Не саму ль зарю мы тащим из воды?