Человеческое тело - Паоло Джордано

Впервые он руководит настоящей опасной операцией, впервые ему приходится принимать непростое решение. Скажи ему об этом сегодня утром, он бы был вне себя от радости, но сейчас ничего особенного он не испытывает. Он не столько горд, сколько обеспокоен.

Рене отдает приказ разбить лагерь. Хотя теперь, когда Мазьеро бросил их на произвол судьбы, старший по званию лейтенант Эджитто, у сержанта больше опыта, поэтому доктор его слушается.

Рене решает оставить машины выстроенными одна за другой (в случае нападения так они быстрее снимутся с места) и определяет порядок дежурства. Сам он совершенно вымотан. Он понял это только сейчас, когда повернул ключ зажигания и сиденье под ним перестало вибрировать: шею ломит, руки и ноги затекли, страшно болит спина, особенно внизу. А еще все тело зудит. Он не привык жаловаться, но на этот раз не может сдержаться:

— Все, я больше не могу.

— Сержант, как мы тебя понимаем! — вторит ему Маттиоли.

Но Рене не верит, что другим так же плохо, как ему. Никому из них не пришлось нести вдобавок ко всему груз ответственности.

Он отстегивает ремень безопасности, представляющий собой не просто ремень безопасности, а орудие адских пыток, состоящее из металлического кольца, к которому крепятся пять крепко натянутых ремней, два из которых все это время стискивали его мошонку. Снимает шлем, солнечные очки, в которых ему казалось, что уже поздний вечер, хотя на самом деле вовсе не так темно (Может, не останавливаться, а проехать еще вперед? — К черту, пора отдохнуть!), снимает перчатки, а потом наклоняется над рулем, чтобы выполнить самую сложную операцию — снять пуленепробиваемый жилет. Он расстегивает боковые застежки-липучки, по-черепашьи втягивает голову и с трудом стаскивает жилет через голову. Как только жилет отделяется от тела, он чувствует резкую боль, словно вместе с жилетом он вырвал кусок мяса. Колики? Ни черта не понятно, болевые ощущения накладываются друг на друга. Он перебрасывает жилет через руль, выправляет из штанов хлопковую футболку и закатывает ее на животе.

Увидев, что там, он даже не ахает. Лиловая, почти черная полоса проходит по всему животу от одного бока до другого — там, куда упиралась нижним краем свинцовая пластина жилета. Полоса толщиной в большой палец, в отдельных местах кожа содрана, виден засохший гной. Вслух ситуацию комментирует Маттиоли:

— Ни фига себе, Рене!

Остальные тоже хотят взглянуть, даже Торсу приседает и засовывает голову в кабину: сам он бледен как смерть, и, похоже, ему легче оттого, что не ему одному настолько хреново. Все быстро раздеваются — проверить, что у них под жилетами. Со стороны забавно смотреть, как ребята извиваются, — снять обмундирование, сидя впритык друг к другу, дело нелегкое. У некоторых покраснела кожа, но кровь только у Рене.

— Сходи-ка ты к доктору! — говорит Маттиоли.

— Зачем?

— Тебе нужна мазь.

— Это просто синяк.

— Кровь течет. Здесь. И вот здесь.

— Выглядит так, будто тебе сделали кесарево, — замечает Митрано.

— Дурак ты, при кесареве не такой длинный разрез! — говорит Симончелли.

— А мне откуда знать? Я что, видел, что ли?

Рене сдается и решает на время поменяться местами с Кампорези. Даже такая простая операция требует внимания: нельзя просто вылезти из «Линче» и пройти пятнадцать метров до машины «скорой помощи». Может, сейчас, в восемь часов вечера, где-то рядом, в скалах, спрятались снайперы. Сперва надо выстроить безопасный туннель из бронетехники.

Наконец сержант садится в «скорую помощь», на место водителя. Доктор просит его лечь на носилки сзади. Лекарство, которым он обрабатывает рану, жжет, как чистый спирт, а может, это и есть чистый спирт. У Рене под мышками припухлости в форме подковы, еще одна такая же, но побольше, на спине. Доктор прикладывает к ранкам тампон с дезинфицирующей жидкостью, несколько секунд жжет, потом жжение проходит, остается ощущение свежести.

— Сержант, дышите!

— А?

— Вы задерживаете дыхание. Дышите!

— А, о’кей.

Рене закрывает глаза. Лежать. Вытянуть спину. Оттого, что он наконец-то может расслабиться, по всему телу разливается ощущение, похожее на оргазм.

Доктор начинает массировать ему спину, у него горячие руки. Никогда еще Рене не подпускал другого мужчину так близко к своему телу, поначалу его это смущает, но потом он расслабляется. Вот бы это никогда не кончалось!

В голову приходит мысль провести ночь в машине «скорой помощи», лежа, вместо того чтобы скрючиться на водительском сиденье в набитой битком «Линче», где из-за торчащего впереди руля даже на бок не повернешься. Но, если честно, место на носилках полагается Кампорези. Он вел «скорую» с самого утра, Рене сам его сюда и послал: перевести его сейчас в «Линче» нечестно. Но сержанту трудно думать. Впервые за годы службы эгоизм борется с чувством долга.

Любой из моих людей поступил бы так же. Никто не пожертвует собой ради меня.

На самом деле это не так, и ему это прекрасно известно.

И вообще все они эгоисты. Мы все эгоисты. Почему я всегда должен вести себя так, будто я лучше их, почему я должен поступать так и на этот раз, ведь благодарности от них не дождешься? Я устал больше других. А завтра я должен быть в форме, чтобы спокойно провести их через деревню.

Нет, нет, нет! Это нечестно! Здесь должен спать Кампорези.

Рене знает, что уступи он искушению и останься спать на носилках, он станет меньше себя уважать. Ведь он собирается воспользоваться тем, что он выше по званию, чтобы удобнее поспать. Так же ведут себя многие начальники, которых он всегда презирал.

Все пользуются тем, чем могут. Все мы сволочи — кто больше, кто меньше. И вообще речь всего об одной ночи.

Он садится. Доктор просит его лечь обратно и подождать, пока не подействует обезболивающее.

— Минуточку! — просит Рене.

Он тянется к рации, расположенной в голове салона, связывается со стоящей впереди «Линче» и простит позвать Кампорези.

— Слушаю, Рене! — отвечает тот.

— Мы с тобой поменяемся местами. Сегодня я ночую в «скорой помощи».

В ответ — долгое молчание.

Рене нажимает большим пальцем на кнопку.

— Я остаюсь в «скорой помощи». Как понял?

Молчание.

— Кампо, ты меня слышал?

— Вас понял. Конец связи.

Когда Рене укладывается обратно на носилки, они уже не кажутся такими удобными. Он вдруг замечает, что они жесткие и что, когда он лежит на спине, руки свисают на пол — приходится сложить их на груди, как у мертвеца в гробу. Может, не стоило идти на сделку с совестью из-за нескольких сантиметров свободного пространства, но что сделано, то сделано. Он и сам удивляется, что совесть его не очень мучает.

Лейтенант Эджитто, всухую почистив зубы пластмассовой щеточкой, укладывается на соседние носилки. В этой части конвоя они старшие по званию, и они проведут ночь удобнее, чем остальные. Это стыдно и несправедливо, но так уж устроен мир. Наверное, Рене пора к этому привыкнуть. Он делает глубокий вдох, хотя воздух в «скорой» совсем спертый.

Первый день завершился, а они прошли всего пятнадцать километров.

На холодном розовом рассвете из башен бронемашин выглядывают головы Анджело Торсу и Энрико Ди Сальво. Глаза у обоих стрелков красные, ноги отваливаются. Из шерстяных одеял, в которые ребята закутаны по шею, выглядывают любопытные стволы «браунингов».

— Эй! — тихо окликает товарища Торсу.

— Эй!

Они переходят на шепот.

— Мне надо сойти.

— Нельзя. Терпи!

— Нет, мне правда надо.

— Если Рене застукает, тебе крышка!

— Он спит. Мне его отсюда видно. А ты прикрой меня сзади.

Голова Торсу исчезает на пару секунд, как у нырнувшей в пруд утки. Когда он выныривает на поверхность, в зубах у него рулон туалетной бумаги. Торсу вылезает из башни. Он идет по «Линче», расставив руки, чтобы удержать равновесие, затем ставит ногу на порожек и спрыгивает.

— Давай быстрее! — шепчет ему Ди Сальво.

Торсу уже решил, где присядет — за большой скалой в центре бывшего русла: когда-то она торчала из воды, создавая водовороты. Всю ночь он с вожделением глядел на скалу при свете полной луны, когда выходил из забытья, отдаленно напоминающего сон.

Об опасности сверху — например, о выстреле прямо в затылок — он даже не задумывается. Если бы враг собирался его убить, он бы давно это сделал. Он больше боится того, что может скрываться внизу, под ногами. От «Линче» до скалы порядка сорока шагов. Сорок раз он рискует наступить не туда и навсегда исчезнуть с лица земли. «Если ты не слышишь взрыва, значит, тебя уже убили», — говорил на подготовке Мазьеро.

Торсу старается шагать пошире и осторожно ставить ногу (он знает, что это бесполезно: наступишь на детонатор — и до свидания). Поначалу он двигается нерешительно, то и дело оборачиваясь в сторону Ди Сальво и словно ища поддержки. Тот знаками просит его поторапливаться, двигаться поживей, сейчас проснется Рене и даст нагоняй обоим: Ди Сальво — за то, что сидел и молчал, пока сардинец нарушал правила безопасности.