Черное танго - Режин Дефорж

— Ваш столик, сеньора Тавернье.

— Спасибо, Марио.

За обедом Леа восхищенно наблюдала, как Сара актерствовала: громко смеялась и разговаривала. «Законченная идиотка», — подумала Леа, с трудом сохраняя серьезный вид. Включаясь в игру, она тоже подала реплику:

— Ты заметила, какое платье было на сеньоре Перон?.. Очень элегантное. А платье новобрачной?.. Слишком много воланов, по-моему… И еще этот бант!.. Смешно, правда? В Париже такого не увидишь… Твоя шляпка очаровательна, а как тебе моя? Она от Жильбера Орселя. Миленькая, правда?..

— Тебе не кажется, что ты немного переигрываешь? — шепотом спросила Сара.

— Не думаю. Видишь, с каким восхищением на нас смотрят мужчины, а женщины хмурятся?.. С кем ты поздоровалась?

— С одной актрисой, Фанни Наварро, и с актером Нарсисо Ибаньес Мента.

— Как ты умудрилась с ними со всеми познакомиться?.. Не оборачивайся.

— Что случилось?

— Ты, кажется, говорила, что Даниэль и Амос в Кордове?

— Да.

— Они только что сели за столик у двери.

— Ты уверена?

— Более чем.

— Главное, сделай вид, что ты их не замечаешь. Нельзя обнаруживать, что мы знакомы. Если они здесь, значит, они хотят сообщить что-то новое. Что они делают?

— Просматривают меню… подзывают официанта… кажется, они делают заказ… Даниэль поднялся… спросил что-то у официанта… он направляется к туалету.

— Думаешь, они нас заметили?

— Мне кажется, да… Амос кивком указал в ту сторону, куда пошел Даниэль…

— Никуда не уходи, я иду туда.

Леа казалось, что время тянулось очень медленно. Даниэль вернулся, но где же Сара?

— Ну, наконец! Слишком долго тебя не было. Что приключилось?

Сара побледнела и осунулась. Тем не менее, она попыталась улыбнуться.

— Они вышли на след…

— Тех самых…

— Да. Надо предупредить Самюэля и Ури.

— Я могу тебе помочь?

— В данный момент нет. Возвращайся в отель. По магазинам мы пройдемся в другой раз.

— Я обещала Кармен Ортега зайти к ней на «Радио Бельграно».

— Не меняй своих планов. Ты должна туда пойти. Я позвоню тебе ближе к вечеру.

Публика вокруг Леа оглушительно аплодировала Уго дель Каррилю, исполнившему, как объявила Кармен, одетая в длинное платье из зеленого атласа, «Прощайте, пампасы». Ведущий рекламировал сигареты «Аризона», Кармен — Русское казино, затем прогремела румба в исполнении оркестра. Зал долго аплодировал. Кармен подошла к Леа.

— Привет, дорогая, пройдем в мою уборную, я переоденусь. Тебе понравилось?

— Очень. Мне нравится Уго дель Карриль.

— Послезавтра будет Альберто Кастильо, еще один известнейший танцовщик. Присядь, я быстро. Помоги мне справиться с платьем.

Кармен переступила через платье и предстала перед Леа в короткой комбинации из розового шелка с черными кружевами. В таком наряде она была просто великолепна.

— Вчера вечером, когда ты ушла, генерал Веласко задал мне тысячу вопросов о тебе: как давно я тебя знаю, о чем мы разговаривали, и тому подобное… Я толком не знала, что ему отвечать. Надеюсь, что с тобой все в порядке и у тебя нет связей ни с коммунистами, ни со студентами.

— Со студентами?

— Да, среди них много антиперонистов. В Кордове прошли манифестации против Перона, и полиция арестовала многих студентов.

— Я здесь никого не знаю, кроме тебя и Виктории Окампо.

— То, что ты знакома со мной, не имеет значения: ко мне относятся как к посредственной артисточке. А вот что касается Виктории Окампо, здесь все сложнее: за ней и ее друзьями следят.

— Но почему?

— Виктория принадлежит к аргентинской аристократии. Как и большинство портеньо[16], она — антиперонистка. Ты поняла, дорогая моя?

— Думаю, что да. Ну а кто ты?

Кармен пристально посмотрела на свою новую подругу и, помедлив, сказала:

— Дорогая… ты же знаешь, политика меня не слишком интересует. Так же, как и многие женщины, я ничего в ней не смыслю и просто не мешаю мужчинам ею заниматься. Судя по всему, их это очень забавляет. Разве во Франции иначе?

— Пожалуй, так же… Но во Франции у нас есть теперь право голоса.

— Красавица Эва поставила перед собой задачу, правда, пока еще не в Аргентине, «спасти женщин, указать им путь». Это надлежит сделать именно ей, «простой женщине из народа».

— Ты хочешь сказать, что Эва Перон — феминистка?

— Дорогая моя! Конечно же, нет. В любой женщине она видит потенциальную соперницу, но Эва почувствовала, — если только это она, а не Перон, — что в них заключена огромная сила, и пытается заставить ее служить Перону. Как она сама утверждает, она ведь не старая дева и не настолько некрасива, чтобы играть роль, навязанную английскими суфражистками: роль женщины, рассматривающей феминизм лишь как средство взять реванш, чье призвание состоит в том, чтобы быть посредственностью, предоставленной в распоряжение мужчины. По ее мнению, огромное большинство феминисток во всем мире — просто любопытный тип женщин. Я в какой-то мере разделяю это мнение. А что ты думаешь по этому поводу?

— Я никогда не задумывалась над этим. Мне кажется, что любая женщина — поневоле феминистка. Я не противопоставляю себя мужчинам: я чувствую себя способной делать то же, что они, не хуже, не лучше. Во время войны женщинам зачастую приходилось принимать сложные решения. Некоторые воевали наравне с мужчинами, многие рисковали жизнью, спасая еврейских детей или английских летчиков. В то время не задавали себе столько вопросов, просто делали то, что считали себя обязанными делать.

— У нас все это сложнее. У мужчин психология мачо[17], мы практически лишены всех прав. Мы находимся под опекой наших отцов, братьев и мужей. Эва это отлично понимает и призывает женщин быть независимыми экономически, не отказываясь при этом от своей женственности. Аргентинки прислушиваются к ней. Когда она говорит, что мать семейства не может быть застрахована, что она — единственное существо в мире, работающее без зарплаты, без графика и выходных, без отпусков, не имея никакой иной возможности отдохнуть, без права на пособие по увольнению или на участие в забастовке, ей устраивают овацию. Она выдвинула идею о необходимости платить пособие матерям за счет средств от доходов трудящихся, в том числе женщин…

— Это неплохая идея.

— Я тоже так думаю. Не стоит все ставить на карту политики единственной партии Революции.

— Что это за партия?

— Я тебе объясню в другой раз. Пойдем, я провожу тебя в отель. Ты не пригласишь меня выпить?

— С удовольствием.

21

— Извините меня, моя дорогая, за то, что я отсутствовала в момент вашего приезда, но неотложные дела заставили меня поехать в Мар-дель-Плата. Разумеется, теперь вы поедете в Сан-Исидро?

— Всего на несколько дней. Если вы не против, я бы предпочла остаться в отеле «Плаза».

— Как вам угодно. После рождественских праздников я возвращаюсь в Мар-дель-Плата и вы поедете со мной, — сказала Виктория Окампо, поправляя очки в белой оправе.

— Вы проведете праздники в Буэнос-Айресе?

— Да. Я пригласила к себе нескольких друзей, в том числе вашего посла Владимира д'Ормессона. Вы с ним знакомы?

— Пока еще нет.

— Вот увидите: это очень милый и образованный человек, верный друг, он помог моему другу Роже Кайуасу. Будут еще мои сестры Анжелика и Сильвина с мужем, писатель Адольфо Биой Касарес, мой дорогой друг Хорхе Луис Борхес, Хосе Бьянко и Эрнесто Сабато. Возможно, придут еще несколько человек, например месье и мадам Тавернье. Вечером я пришлю за вашими вещами. Я приглашаю вас пообедать со мной в «Лондон-гриль». Это нечто вроде моей столовой, когда я езжу днем по городу. А затем мы отправимся в Сан-Исидро.

В «Лондон-гриле» много мужчин толпилось у бара в ожидании места за столиком. Метрдотель предупредительно сделал шаг им навстречу.

— Сеньора Окампо, как я рад вновь видеть вас, нам так вас недоставало.

— Спасибо, Эктор.

Обед прошел в очень приятной обстановке, хотя им часто приходилось отвлекаться, чтобы ответить на приветствия знакомых Виктории Окампо.

По субботам и воскресеньям около пяти часов вечера Виктория Окампо принимала у себя друзей, писателей, коллег по журналу «Сюр», представителей интеллигенции из разных стран, находившихся проездом в Аргентине. Леа, уже несколько дней жившая в большом доме в Сан-Исидро, помогала хозяйке и Анжелике принимать гостей. Она с удивлением наблюдала, как Хорхе Луис Борхес поглощал в невероятных количествах дульсе де лече — разновидность варенья, сваренного на молоке, которое Леа находила тошнотворным, а аргентинцы очень любили. Его сестра Нора говорила о своей живописи, в то время как Адольфо Биой Касарес его фотографировал. Сара и Сильвина Окампо были поглощены беседой, а Владимир д'Ормессон и Франсуа Тавернье что-то обсуждали вполголоса в другом конце гостиной. Все говорили по-французски.