Один прекрасный вечер - Кристина Додд

И, черт его побери, он был прав. Она действительно страдала этим пороком, в ней действительно укоренился этот неуместный в современной жизни, устаревший кодекс чести. Его шантаж заставит ее подчиниться ему лишь на то время, пока он держит у себя Блейза. Но рукопожатие скрепит договор, свяжет ей руки до тех пор, пока вся эта затея не придет к тому или иному концу, пока он не получит удовлетворения.

Пока он не получит сатисфакцию.

Она медленно протянула руку и вложила свою ладонь в его ладонь. Контакт вызвал шок, ток пробежал от руки к предплечью, заставил подняться волоски на затылке, дрожью пробежал по спине вниз.

Он сомкнул пальцы. Впервые с тех пор, как она начала работу, он поднял глаза и впился в нее взглядом. Кларису бросило в жар.

Перед ней был Хепберн без маски. Воин, который сегодня бесстрашно дрался за убитую женщину и ее израненного супруга: И жар битвы все еще жег его. И не только битвы сегодняшнего дня. Ярость, хаос и смятение войны все еще жгли его душу. Сегодняшняя схватка содрала с него весь этот камуфляж, всю притворную безмятежность. Он жил с постоянной болью, которая трансформировалась в ярость страсти.

Он хотел ее.

Глава 16

Не стоит высоко целиться, протяни руку и схвати немного счастья, сколько сможешь ухватить – все твое.

Страх охватил Кларису. Инстинктивный страх самки перед лицом сильного безжалостного самца. Перед лицом мужчины, которого за глаза называли безумцем. Мужчины, чей взгляд воспламенял и прожигал насквозь.

Желание Хепберна выходило за рамки рассудка, приличий. Оно было сильнее его собственной воли. И кровь ее вскипела от жара его желания. Когда он обнял ее и прижал к себе, у нее перехватило дыхание. Грудь ее вжалась в его грудь, лоно ее вжалось в его лоно. Он смотрел ей в лицо, губы его были слегка приоткрыты, белые зубы сверкали, и все эти давно забытые сказки няни о голодных волках, охотившихся на непослушных девочек, вдруг обрели наглядность.

Сердце ее отчаянно билось. Она оттолкнула его, упираясь ладонями в плечи.

Он завладел ее ртом в яростном поцелуе. Язык его пробился внутрь и сплелся с ее языком, подавляя ее мятеж, вызывая в ней непрошеное возбуждение. Он был безумен, и безумие его передалось ей, ибо она прогнулась ему навстречу от нестерпимого желания. Кожа ее словно натянулась, в груди ощущалось покалывание. Колени подгибались, и место в скрещении ног разбухло от страсти.

Он пил ее дыхание, словно делал это по праву, и отдавал ей свое, словно победитель, заявлявший права на покоренные земли, – и она была той покоренной страной.

Наслаждение с лихорадочной стремительностью растекалось по венам. Она застонала у самых его губ. Он покрывал поцелуями ее щеки, шею, ключицы.

Он перегнул ее через руку одним точно выверенным движением, приспустил ее лиф и освободил одну грудь. Она на мгновение вынырнула из этой волны наслаждения, отметив про себя, что он слишком осведомлен, слишком опытен. Этот прием, несомненно, применялся им множество раз, и за это ей хотелось его ударить.

Но он издал низкий горловой стон, и Клариса сказала себе, что ни одна женщина не видела такого выражения его лица. Его терзал голод. Он алкал крови, и Клариса насторожилась.

Он сделает ей больно.

Но губы его, сомкнувшись вокруг ее соска, были теплыми и мягкими, как бархат. Трение его шершавого языка заставило ее застонать вновь, и пальцы ее вцепились в его волосы. Сжимая его черные пряди, она прижимала его голову к груди, не отпуская от себя. Веки ее отяжелели и опустились, и перед глазами вспыхивали всполохи огня. Никогда в жизни Клариса не испытывала ничего подобного, нежность и ярость слились в ней воедино, доводя до неистовства.

Клариса поняла, что так настораживало ее в лорде Хепберне, что заставляло избегать сближения. Она уже тогда, в самом начале, чувствовала, что он может заразить ее своим безумием, а она бессильна противостоять этой заразе.

Все эти годы жесткой самодисциплины вмиг смела страсть: непростительная, необъяснимая глупость.

И все же сейчас, когда он совершал над ней этот магический ритуал, лаская ее губами, она не видела в этом ничего предосудительного. Впервые с того дня, как их с Эми испуганными детьми привезли в Британию, Клариса почувствовала себя счастливой.

Теперь, когда она, задыхаясь от наслаждения, жадно ловила ртом воздух, весь этот жестокий мир исчез, и остался только он: этот мужчина. И тогда он поднял голову.

Влажный сосок обдало холодом, и он напрягся. Клариса вскрикнула и устремила на Хепберна затуманенный от страсти взгляд.

Он улыбался. Он наблюдал за ней, улыбаясь, и зубы его влажно блестели на загорелом лице. Глаза его… О Боже, в них горело все то же безумие! Руки ее дрожали. Она отчаянно цеплялась за него: единственную опору на уходившей из-под ног почве.

Удержаться? Напрасные старания. Его руки скользнули вниз, накрыли ее ягодицы. Он приподнял ее и раздвинул ей ноги коленом. Бедро его вжалось в скрещение ног. Он направлял ее движения: вперед и назад, и снова вперед.

Здравый смысл пробился сквозь густой туман страсти.

– Нет! – Она оттолкнула его, вложив в это движение все силы. Ибо если он не прекратит… – Нет! – Если он не прекратит, она… – Нет! – Она не знала, что сделает, но точно знала, что не сможет держать себя в руках. И тогда случится непоправимое. Стыдное. Невыносимое. – Прекрати!

Но он не останавливался. Казалось, он просто не слышит ее.

Необъяснимый голод все разрастался в ней.

Силы ее таяли под его натиском. Колени подгибались. Страсть завладела ею, не оставив места ни гордости, ни даже самосознанию себя как личности. Пальцы ее впились ему в плечи, словно хотели добраться до жаркой кожи, спрятанной под тонким слоем рубашки.

Где-то возле самого уха она услышала его шепот:

– Ты моя, ты в моей власти.

– Нет. – Но она произнесла это «нет» одними губами, голос у нее пропал, дыхания не хватало. И бедро его безжалостно давило и терлось, терлось между ногами.

– Сегодня ты моя. Отдайся мне. – Он прикусил мочку ее уха так, что она выгнулась ему навстречу.

И этот укус перебросил ее через край в темные бездны разрядки. Тело ее, прижатое к его телу, сжималось в конвульсиях страсти. Неведомые ей ощущения волнами накатывали на нее. Она не могла ни говорить, ни дышать; только чувствовать.

И это было восхитительно. Она двигалась, стонала, она существовала в пространстве и времени, не сознавая ни пространства, ни времени. Она превратилась в существо, лишенное собственного сознания. Лишенное способности думать.

Он поднял ее еще до того, как все закончилось, и положил на ковер у своих ног. Пол был жестким, и руки его были жесткими и шершавыми, когда он задрал до талии подол ее платья. Но лицо его было напряженным, ликующим и почтительно-восхищенным.