О чем он молчит (СИ) - Ставрогина Диана

Александр Анатольевич, прищурившись, в очередной раз внимательно его осмотрел, особенно задержавшись на лице, после чего добавил:

— И насчет твоих таинственных синяков: нужна помощь — скажи.

— Я разобрался, — произнес Денис по привычке отрывисто, но быстро перешел на более вежливый тон: — Спасибо.

Аверинцев кивнул, принимая его ответ.

— Тогда я спокоен.

Докуривая, Денис наблюдал, как медленно и осторожно, без прежней мощи Аверинцев идет к дверям впереди: действительно как старик.

Время, минувшее с конца совсем другой жизни, впервые было столь наглядно. Почти шесть лет, что прежде, казалось, были утрачены одной смазанной чередой событий, внезапно обрели вес. Ценность. Денис наконец почувствовал сожаление о том, как бездарно он эти годы прожил.

Глава 33

С просторного балкона расположившегося на двадцатом этаже ресторана открывался вполне приятный вид на исторический центр Москвы. Вечерние огни, ослепительные и несчетные, умели произвести впечатление на неподготовленного созерцателя, но Дениса уже давно было не удивить. Другой бы на его месте любовался, он же вспоминал, что при свете дня в картине, представшей перед его глазами, нет ничего интересного.

Встреча курса длилась уже пару часов. Денис, почувствовав, что ему критически необходимо побыть в одиночестве, выбрался на балкон и к своему удовольствию нашел его совершенно пустым. Расставленные по периметру столики уже не пользовались спросом у гостей: если дни еще радовали теплом, то сентябрьские вечера были бескомпромиссно холодны.

Поежившись: костюм годился только на короткие побежки от пункта назначения к машине и обратно, — Денис медленно поднял к губам стакан и сделал глоток. Виски обжигающе растекся по горлу, на короткое мгновение вызывая в груди желанное тепло.

Почти рассеявшийся туман, что окутывал мозг, крепчал с каждым глотком. Чего Денис и добивался, несмотря на собственные недавние намерения протрезветь: сегодня он уже выпил больше обычного. Стремился заглушить обнаружившуюся внутри него мучительную, выкручивающую нервы неудовлетворенность. Прежде всего душевную. Но та росла и росла, не внимая его попыткам утихомирить запустившийся самостоятельно процесс размышлений. Обо всем.

Денис чувствовал себя уставшим. До изнеможения вымотанным. Наверное, вопреки его убежденности, даже его рабочий ресурс не был вечным. Силы кончились разом: и физические, и моральные. Всякий быстрый взгляд на собственную жизнь — с теми обстоятельствами и перспективами, что имелись у него на данный момент, — порождал ощущение тяжеленного, неподъемного груза отчаяния в груди. Денис отмахивался. Днями, неделями. Быть может, уже безотчетно, он отмахивался и прежде: месяцами и годами.

Сегодняшний день и в особенности вечер выполнили роль катализатора. Последней капли в переполненной чаше.

Пока бывшие сокурсники и сокурсники с разной степенью откровенности и честности вываливали друг на друга подробности собственных жизней, Денис из становившихся с каждым часом громче речей выхватывал отдельные пункты.

Семья. Дети. Путешествия. Спорт. Друзья. Хобби. Искусство. Наука.

Планы, планы, планы.

Пункты — те самые, что когда-то мысленно расписывал для себя он. На будущие пять, десять, пятнадцать и даже двадцать лет.

Раньше у Дениса тоже были планы. Цели. Надежды.

В октябре ему стукнет тридцать шесть. В лучшем случае он отходил по Земле половину жизни, в худшем — большую ее часть. И вокруг него и рядом с ним не осталось никого и ничего.

Он ведь семью хотел. Детей. Дом в пригороде.

Путешествовать чаще хотел. Летать в Европу раз в несколько месяцев. Забираться куда-нибудь подальше каждые полгода.

Диссертацию докторскую в сорок пять собирался защитить. Больше преподавать, меньше работать грудью на амбразуру, когда появятся дети. Через пару лет после свадьбы. Они так планировали. С Катей.

Денис усмехнулся и осушил стакан до дна. Если бы, если бы их общие планы остались общими, если бы они сбылись… Их ребенку сейчас было бы года три. Они бы уже купили и ремонтировали дом где-нибудь неподалеку от Катиных родителей. Долгосрочное планирование, пора признать, совсем не его, Дениса, конек.

Пять с половиной лет спустя он один. И даже начать заново у него ни черта не вышло.

После развода с Леной минула три месяца, но день ото дня Денис лишь сильнее поражался тому, как ловко он умудрился себя однажды одурачить. Каким глубоким и убедительным был самообман. Словно кома. Словно наркоз. Так поверить в то, что все в порядке, несмотря на лихорадившее его душу отчаяние, мог только человек, оказавшийся у края пропасти. Теперь Денис это понимал.

В полном мраке он встретил Лену — чистый, исцеляющий свет. И он пошел за ней. Нарыл в себе что-то, какой-то последний, критический запал жажды к жизни, к новой любви — назло Кате, назло себе. Действовал, конечно, неосознанно, — на инстинкте самосохранения.

Это сейчас Денис спокойно и объективно препарировал собственные мотивации. Тогда заниматься самокопанием на подобной глубине стало опасно. Был единственный путь: не задумываться, а делать. Потому что надежды в то время он лишился совершенно. И он выдумал себе надежду. И Лена стала ее воплощением.

Денис был бы счастлив обнаружить, что надежда оправдалась. Осознать, что он целиком и полностью принадлежит одной женщине, и эта женщина Лена. Что все его мысли и чувства только с ней. Он хотел бы отдать ей любовь той же природы, что она отдавала ему, но он не мог. Какую бы благодарность он ни испытывал, какой бы силы ни довлела над ним вина, какой бы ни была степень понимания собственной подлости, пусть и ненамеренной, и глубины чувств Лены, он ничего не мог с собой поделать.

Никто еще не научился вызывать в себе любовь. Не привязанность, не симпатию, не привычку, а любовь — безусловную и всеохватывающую, пропитывающую всего человека от макушки до ног.

Ту самую, у которой, сколько не рационализируй, все равно есть секретный, неизвестный никому на свете элемент.

У Дениса не было рационального объяснения его любви к Кате. Эта любовь просто была. Как случилась однажды на четвертом курсе, так и жила в нем, несмотря на все его попытки от нее избавиться. Будь он верующим человеком, ссылался бы на божественный промысел. Участь атеиста была печальнее — жить с вопросами и не знать ответов.

Он даже на этом балконе очутился только потому, что не мог и дальше выносить непонятных Катиных взглядов, ее близость, что не давала ему покоя в течение всего дня. В университете Денис, придя из курилки в зал, вдруг сразу заметил Катю, тоже возвращающуюся откуда-то на ее место на семь рядов ниже его. Он наблюдал за ней украдкой, забыв про сцену, про повод собственного появления в этих стенах, и понимал одно: не прошло. Ничего у него не прошло.

Позднее, когда все вновь очутились в холле, Денис пару раз непроизвольно оглядывался назад и замечал, как резко Катя отворачивается в противоположную сторону. Она смотрела на него. Смотрела.

В ресторане она поначалу таилась, и ее короткие несмелые взоры долетали до него лишь искрами из-под ресниц. Однако Катя все чаще и чаще бросала взгляды в его сторону: неясные, словно бы изучающие что-то и в ней самой, и в нем. Задумчиво-смиряющиеся. Тоскливые. Денис не мог их выдержать. Они растравливали в нем что-то. Мутное, запрятанное подальше, самоубийственное.

За его спиной короткой волной в пару секунд на балкон взлетели звуки зала: музыка, разговоры, звон бокалов. Денис обернулся. У закрывающейся двери стояла Катя.

— Денис, — произнесла она тихо вместо приветствия.

— Катя, — он ответил ей тем же. Нарушая все данные себе обещания, пялился на нее, изучая с головы до ног. Залипал практически. Этим вечером она была особенно красивой. Соблазнительной до затмения мыслей в голове.

Раньше бы Денис решил, что весь ее образ создан с расчетом на него: распущенные, дикие кудри золотистых волос, изумрудного цвета шелковое платье, высоченные, пугающе тонкие каблуки, макияж, названия которому он не знал, но который не забыл с прошлых времен, делающий Катины глаза небесно-голубыми, а губы совсем уж порочными, — все как будто усиливало ее и без того всегда сшибающую с ног красоту.