Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снова один. Птенец ушел. Улетел в собственное гнездо. Наслушался моих бредней о прошедшем времени и решил стать провожатым. Говорит о помощи, а глаза в пол. Совсем врать не умеет. У меня в ларьке тесно для двоих, грязно и неуютно, но все равно жаль, что он ушел».
Дина сразу поняла, что это об Алексе. Последний лист задрожал в руке, строчки расплылись перед глазами. Захотелось отыскать Доктора и сказать, что Алекс уже дома, что Доктор тоже еще жив, заставить его вспоминать. Она шмыгнула носом, вытерла слезы и дочитала оставшиеся записи.
«Все чаще вспоминаю Границу, Беса. Давно решил, что он догадывался, какая судьба его там ждет, и просто использовал нас, чтобы спокойно дойти. А может, подарил нам шанс увидеть единственный настоящий выход отсюда? С него сталось бы и то и другое.
Перепечатал кое-какие заметки из старых дневников. Еле разбираю собственный почерк. Может статься, что я действительно врач? Завтра закончу книгу, отнесу Музыканту – Алику (а Птенец мне нравилось больше), пусть делает с этим что хочет. Меня ждет Граница. Мерещится по ночам. Я все искал смысл в том, почему сижу здесь так долго, и неожиданно понял, что от меня требуется решение. Выбор. Кто-то надеется, что я еще годен на поступок, потому Тьма меня и не берет. Пока перепечатывал старый дневник, сообразил, что так и не систематизировал свои наблюдения. Увлекся процессом. У нас, старожилов этого проклятого места, тоже есть воспоминания. Тонкая шкурка своего “я”, которая наросла уже здесь. Когда я писал то, что выше, был совсем голым. Будто ребенок. И наивным, что, как ни странно, сейчас умиляет.
Надеюсь, кому-нибудь пригодится моя писанина. А если и нет, какая разница? Я ухожу, удачи».
Сколько времени она провела, глядя на стиснутые в руке бумаги? Пятнадцать минут? Полчаса? Казалось, что прошла целая вечность. Время… Какое значение это имело здесь? Бесполезное, раздражающее знание о том, что время можно измерить и что от его хода может что-то зависеть. Здесь не осталось никого, о ком стоило бы беспокоиться. Беспокоиться нужно было о себе.
Дина вздохнула. Скоро закончат с шашлыками Митя со товарищи, и тогда… Что случится тогда, она не знала, не хотела об этом думать. Ничего хорошего, по определению. Она с тоской повернулась к окну и подышала на стекло. В мутном пятнышке осевшего пара вывела буквы Д и А. Вдруг вспомнила, как Алекс испуганно сказал, что она могла его не застать, и похолодела. Если он читал дневник Доктора, то мог отправиться за ним или…Последняя мысль пугала. Тряхнув головой, Дина отмела ее прочь. «Алекс не такой. Он не мог так поступить!»
Она все еще смотрела в окно, когда зелень туй вдруг почернела, а ровный обрез верхушек стал расплывчатым, теряя четкость линий. Не сразу сообразив, что происходит, Дина посмотрела наверх. Небо мрачнело, превращаясь в темно-серое из блекло-голубого.
– Да хрен его знает почему, – донесся до нее раздраженный мужской голос из-за двери. – Даже поразвлечься не успеем.
Щелкнул замок, и дверь распахнулась. В проеме нарисовался высокий толстяк, из-за его плеча выглядывала девушка-еж. Дина отступила бы, да было некуда: она прижималась спиной к подоконнику, до боли стиснув кулаки.
Темнело слишком быстро. Вся пятерка, набившаяся в маленькое помещение игровой, держалась возле двери, но теперь Дина не могла их даже толком разглядеть. Казалось, что внезапно потемнело в глазах, будто она смотрела сквозь закопченное стекло. Затравленно, словно попавший в ловушку зверек, Дина обернулась к окну и не увидела неба – только узкую полоску кровавого отсвета на деревянной решетке рамы.
– Начинается, – негромко сообщила почти невидимая девушка-еж и нервно хихикнула.
– Р-ш-ш-ш-ш-ш-а-х! – победно зашипела обступавшая Дину Тьма. Уже не в памяти, а наяву: в углах комнаты, за почерневшим стеклом окна, в зияющей черным провалом распахнутой двери, которую заслоняли нечеткие человеческие фигуры.
«Господи! – взмолилась никогда не помышлявшая о боге Дина. – Нет!»
– Да-а! – послышалось ей в шорохе подкрадывающейся Тьмы.
Дина рванулась к двери, не помня себя от ужаса, но не успела сделать и трех шагов.
Холод проворно окутал ступни, она содрогнулась и опустила глаза. «Я ослепла!» – мысль пронзила, кажется, весь позвоночник, а не только голову. Она не видела ничего, кроме чернильной тьмы.
– Хор-рош-шо? – спросила Тьма, подбираясь к коленям ледяными прикосновениями.
Дина забилась, как пойманная птица, но ноги ей больше не повиновались. Она закричала изо всех сил, но звук завяз во мраке. Не было больше ничего – ни игровой, ни ресторана, ни верха, ни низа. Она падала в бесконечное ничто, беззвучно крича.
…Поручни мокрые и холодные. Пальцы стынут. Стынет шея, открытая ветру и брызгам осенней мороси. Упрямое «Пусть! Так всем будет лучше!» крутится в голове, как аудиоролик на повторе, раз за разом возвращаясь тоскливой мантрой. Дина отклоняется вперед, насколько позволяет боль в заведенных за спину руках. Страха нет совсем. Есть только маленький червячок сомнения, который и удерживает ее на краю балкона: не похоже ли это на предательство? Не похоже ли это на трусость?
«Тридцать», – шепчут губы, и Дина, победоносно отметая мысль о трусости, разжимает руки…
– Ты этого хотела! – проревела Тьма.
– Нет! – закричала Дина и не услышала своего голоса.
Но Тьма услышала, вскинулась холодом к самому сердцу, сжала клещами. Остро, резко, так, что стало невозможно вдохнуть.
– Не-ет! – просипела Дина, сопротивляясь холоду, высасывавшему душу.
– Это была не я, – прошептала она из последних сил. – Не я!
Никто не спросил, что именно толкнуло ее на край балкона. Ни родители, ни полиция, ни въедливый доктор Брумм. «Почему же он спрашивает? – сердито сжимая губы, думает Дина. – Почему – сейчас?»
Владимир Анатольевич заглянул в палату пару минут назад, предупредил, что Антонина перевезет ее в другое отделение до обеда, и задержался, задумчиво глядя на Дину. Он сунул руки в карманы голубого халата и теперь возвышается над кроватью эдакой молчаливой горой, увенчанной аккуратной, почему-то не голубой, а белой шапочкой.
– Ответь мне на один вопрос, Дина… – начинает он.
Как можно ответить вот так, сразу? Дина беспокойно ерзает, пытается поправить подушку одной рукой. Заведующий молча ждет.
Она хмурится, выдыхает и неожиданно для самой себя начинает говорить:
– Сначала это была обида. И страх. Потом – злость. Потом снова обида и снова страх, – честно перечисляет Дина. – Мое лицо, конечно. Я думала, что всем так будет легче. Маме… Конечно, я была полной дурой. Теперь понимаю. И не в родителях было дело, я просто боялась так дальше жить. Мне казалось, что самое ужасное уже произошло и я никогда не стану прежней. Что у
