Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

Миссис Ренлинг не любила есть в одиночестве - даже завтракать. Мне приходилось питаться в ее номере. Каждое утро она заказывала чай с молоком без сахара и несколько жестких сухариков фирмы «Цвибак». Мне же приходилось съедать все остальное - от грейпфрута до рисового пудинга; я ел за маленьким столиком у открытого окна, и ветерок с озера колыхал швейцарскую штору. Еще в постели, непрерывно болтая, миссис Ренлинг снимала шелковую ленту, которой перехватывала волосы на время сна, и начинала протирать лицо лосьонами, наносить крем, выщипывать брови. Предметом ее болтовни обычно были другие постояльцы. Она их развенчивала, ровняла с землей, но делала это как-то добропорядочно. И в то же время смело сооружала на своем лице заслон от противников. Ей хотелось до конца оставаться стильной дамой, изо всех сил поддерживающей цивилизованный образ жизни, возникший еще до Фидия[124] и существовавший при Боттичелли, - то, что рекомендовали и чему следовали великие художники и законодательницы моды при известных дворах, стремясь достичь совершенства: в глазах должен светиться ум, в манерах - сочетаться изящество и властность. Но миссис Ренлинг была гневлива. Ухаживая за собой в роскошном номере, в окно которого врывалась несравненная красота летнего дня, она все же не забывала о социальной критике, открыто выражая недовольство и антипатию.

- Ты обратил вчера внимание у Банко на пожилую пару слева от меня? Это Зиланды, известная голландская семья с традициями. Разве муж не великолепен? Он член крупнейшей Чикагской юридической корпорации и доверенное лицо фирмы Робинсонов, которые занимаются стеклом. Университет присвоил ему почетную степень, а в день его рождения все газеты поместили о нем статьи. И при этом жена глупа как пробка, пьет, и дочь тоже пьяница. Если бы я знала, что она здесь будет, предпочла бы поехать в Саратогу. Гостиницам следует рассылать списки предполагаемых гостей. В Чикаго они снимают квартиру за шестьсот долларов в месяц. И как только шофер приезжает утром за стариком - это мне точно известно! - слуга бежит за бурбоном, и держу пари: спиртное для этих дам. Так они сидят, пьют и пьянеют. Дочь предпочитает быть слегка старомодной. Если ты вчера не обратил на нее внимания, то посмотри сегодня - грузная женщина, носит перья. Она выбросила из окна ребенка, и тот погиб. Им пришлось использовать все свое влияние, чтобы ее не посадили. Бедную женщину за такое отправили бы на электрический стул, как было с Рут Снайдер; тогда окружившие ее надзирательницы так задрали юбки, что фотограф постеснялся сделать снимок. Может, она и одеваться-то стала консервативно, чтобы не иметь ничего общего с прошлым, когда сотворила такое.

Только крепкая психика выдержит подобные осуждения и проклятия и позволит наслаждаться восхитительным утром. Я изо всех сил пытался сопротивляться, когда она извлекала на свет божий все эти пугала, апокалиптических всадников смерти, демонов, хватающих голых грешников и прямо с паперти волокущих на расправу, детоубийц, эпидемии и инцесты.

Я выдержал. Я находился в положении богатого молодого человека, наслаждался этим и соответственно настраивал свои чувства, вытесняя или смягчая отрицательные эмоции. Конечно, были провальные моменты, когда она, к примеру, вспоминала казнь Снайдер, вызывая в памяти чудовищный образ жертвы, корчившейся под напряжением в несколько тысяч вольт. И хотя я старался избегать всего, что не доставляло мне радости, постоянные разговоры о зле и обреченных на страдание, в чем она была большим специалистом, изрядно портили настроение. А что, если все это правда? Может, та женщина и впрямь выбросила своего ребенка из окна? И это была не Медея, преследовавшая несчастных детей в незапамятные времена, а дама, с которой я вместе обедал, носившая перья, сидевшая с седовласыми родителями.

Но со столиком этой семейки соседствовали другие люди, вызывавшие во мне больший интерес, - две юные девушки, чья красота перебивала грустные мысли или хотя бы сводила их до минимума. Вначале я был готов увлечься любой, но затем чаша весов склонилась на сторону более стройной, изящной и молодой. Я влюбился в нее, но не так, как в Хильду Новинсон, за которой тенью скользил по другой стороне улицы или часами околачивался возле ателье ее отца. На этот раз все было по-другому - ведь я уже познал жало желания. Я ждал большего - и это во многом благодаря влиянию миссис Ренлинг, постоянно твердившей о похоти и не стеснявшейся в выражениях. Так что я допускал самое невероятное развитие событий. Я не привык осуждать себя за такие мысли, да и опыта особенного не имел. Из наставлений Бабушки Лош я соглашался только с тем, что у нас плохая наследственность и мы, как Мама, падки на любовь, но противился позорящему нас утверждению, будто мы несем гены разрушения. Итак, я плыл навстречу неизвестности. Правда, у меня было некоторое преимущество - мой внешний облик, спасибо миссис Ренлинг; казалось, Бог наградил меня всеми дарами, чтобы я демонстрировал его симпатию ко мне: красотой, модной одеждой, отличными манерами, непринужденностью, остроумием, обаятельной улыбкой, умением танцевать и общаться с женщинами - все как надо. Беда заключалось в том, что само мое положение было фальшивым. И я беспокоился, как бы Эстер Фенчел меня не раскусила.

И вот в таких условиях я, самозванец, испытывая сильное волнение, пытался преуспеть. Я проводил часы за туалетом, стараясь выглядеть как живая мольба. Молчаливая сосредоточенность и борьба с желанием открыться - это единственное, на что я был способен в моем состоянии жаркой, сильной влюбленности. Но как в легком трепете флажков и красоте гавани, в этой мирной, спокойной картине всегда таится возможность несчастья, так и я, возможно, несмотря на свой благополучный, безмятежный вид, посылал в пространство иные мысли - на пляже, в цветущем саду, в белой с золотом просторной столовой, - и сводились они к тому, что я не прочь удавиться волосами девушки; что-то вроде того. У меня голова кружилась, когда я думал о ее губах, руках, груди, ногах и о том, что между ними. Если она наклонялась, чтобы поднять мяч на теннисном корте, я замирал в фуляровом платке на шее, с бурыми лошадками на зеленом фоне, с концами, изобретательно пропущенными сквозь деревянное кольцо ручной работы, - его в этом сезоне Ренлинг ввел в моду в Эванстоне; я замирал, не в силах вынести такое зрелище, от любовного восхищения ныл живот: так действовал на меня изгиб ее губ, трогательные очертания девичьей попки и надежно защищенный нежный тайник. Возможность любить все это открыла бы мне мир - не пустые, невнятные, далекие, холодные страхи, намеки на них и шепот, а необходимое, оправданное и дарованное радостью бытие. Ведь если бы она заметила меня, поцеловала, обняла, позволила стереть с ее ног пыль корта, ее грязь и пот освободили бы меня от невыносимого обмана и доказали, что нет на свете ничего лживого, оскорбительного или легкомысленного, чего нельзя было бы исправить!

Но вечерами, так и не реализовав свои усилия прошедшим впустую днем, я лежал на полу своей комнаты, одетый для ужина, обреченный терпеть и дальше, снедаемый желанием, и думал: «Как прекрасно существование цветов, комет, звезд, свободных от глупости и неловкости!» Я внимательно отмечал все касавшееся Эстер, желая понять, что заставит ее заинтересоваться мной. Серьезно заинтересоваться. Я хотел, чтобы она заметила меня, позволила ездить с ней верхом, кататься на лодке, как все влюбленные, и ее юные, восхитительные женские прелести еще больше расцвели от моей радости, что она такая, как есть - с этими локотками и сосками, обрисованными свитером. Я заметил, как она неловко держится на корте, стараясь прикрыть груди, и сжимает колени, когда сильно поданный мяч летит через сетку в ее сторону. Все, что мне удалось узнать о ней, не вселяло надежды, и вот я лежал на полу и думал, приоткрыв рот и устремив ввысь загорелое лицо, обожженное желанием. Я понимал, что она знает себе цену и голову просто так не потеряет. Короче говоря, Эстер Фенчел на мои уговоры не поддастся и даже слушать не захочет о потном и запачканном теле на корте.

Тем не менее жизнь никогда еще не была столь яркой - так мне тогда представлялось, - столь замечательной и полной смысла. Да и волнения были чудесные. Я чувствовал, что живу насыщенно, по-настоящему, поскольку именно природа и наслаждение позволяют обрести родной очаг и значимость существования.

Я тоже проявил изобретательность, заговорив со старым Фенчелом - не отцом девушек, а их дядей, для которого минеральные воды были бизнесом. Вступить в контакт с миллионером трудно. Но он водил «паккард» той же модели и цвета, как и у Ренлингов; на подъездной аллее я поставил автомобиль вслед за ним, так что он не сразу понял, какой из двух принадлежит ему, - тут-то я его и поймал. Inter pares[125]. Ведь не мог же он предположить, что владелец такой шикарной машины зарабатывает двадцать пять долларов в неделю? Мы разговорились. Я предложил ему сигару «Перфекто Куин». С улыбкой отказавшись, он сказал, что курит изготовленные по индивидуальному заказу гавайские сигары и хранит их в такой большой коробке, что там поместится даже пистолет, однако при его толщине карман даже не топорщится. Глаза на жирном морщинистом лице толстяка были черными, как семена китайской сливы-личи; седые волосы подстрижены кружком. С трудом верилось, что девушки являлись его наследницами, о чем он поспешил мне сказать, догадавшись, видимо, что аромат моего обаяния не для его тяжелого, расплющенного носа в духе натурщиков Рембрандта, с торчащими из ноздрей седыми волосками и легкими следами пороха. И в этом он был прав. Его интересовало, в какой лиге я играю. Я оставил вопрос без ответа. Никогда не пасую перед родственниками мужского пола - будь они лохи или крутые - и не позволяю отцам или опекунам разрушить мои планы.