Шампавер. Безнравственные рассказы - Петрюс Борель

И, кинув на пол черепаховую коробочку, он ударил ее каблуком и стал топтать ногами.

– Сгинь, сгинь самое воспоминание о ней!.. О той, что влила мне в сердце ненависть; о той, что напитала мою молодость желчью, а могла бы сделать ее такой прекрасной, такой возвышенной! Эдюра, ты ожесточила меня, ты изгнала все доброе из моих помыслов, все человеческие чувства из груди, ты извела меня и пресытила мукой ревности. Из-за тебя я все возненавидел, ты сгубила меня, когда жизнь открывала передо мной столь богатую будущность, ты отравила ее, и если я кончаю с собой, то это тоже из-за тебя: ты заронила мне в грудь семя смерти, несчастья взрастили его!

О чудодейственная страсть! Любовь, любовь, кто мне объяснит, откуда ты берешься? Эдюра, о, моя Эдюра! Не подумай только после всего, что я сказал, что я тебя ненавижу. Я люблю тебя по-прежнему безумно, я вздрагиваю, как прежде, при одном звуке твоего имени. Я люблю тебя, а ты убила меня, ты направила все помыслы мои к небытию. Ты причинила мне столько зла, а я тебя так люблю! И, однако, для меня ты только смутное воспоминание, годы промелькнули как миг и сделали из меня молодого человека, тебя же они состарили, ты потускнела, поблекла; ты уже не прежний лютик, ты дуплистая, изъеденная временем согнувшаяся ива. Кавалеры уже не заглядываются на тебя, у тебя нет свиты, ты уже не королева. Если бы тогда ты захотела сорвать цвет моей любви, бессмертный амарант, который никогда не вянет, он украшал бы тебя и посейчас. Сделайся ты матерью, у тебя на руках было бы дитя любви; моя кровь, мои пылкие поцелуи удержали бы твою уходящую жизнь; до конца дней возле тебя было бы любящее существо; моя молодость осенила бы твою старость, и моя рука наказала бы насмешника, который осмелился бы приподнять твое покрывало.

Что сталось со всеми твоими поклонниками, чувственными любовниками, что с ними сталось?… Вряд ли они даже помнят твое имя. Мужчины, которым ты себя отдавала, бросали тебе свою страсть наподобие кочевников-варваров, ты стала их минутной добычей на дороге. Несчастная! Безумная! Вот друзья, которых ты себе уготовила к старости. Терзайся, терзайся теперь! Справедливость требует, чтобы я был отомщен, я столько выстрадал! Теперь, быть может, щеки твои мокры от слез, никто не оживит их поцелуем, ты томишься одна, и это непривычное одиночество подтачивает тебя, ты, может быть, дошла до того (какое унижение!), что пустилась заигрывать с молодыми людьми, которые отталкивают тебя и поворачиваются к тебе спиной. Когда ты начинаешь заговаривать о любви, все только хихикают. Терзайся же, терзайся подольше, пусть тебе хорошенько за меня отомстят! О чудодейственная страсть! Да, да, ведь я тебя все еще люблю, я ощущаю эту любовь в сердце и не могу скрыть от себя самого; люблю тебя и глубоко тебя ненавижу, и тем не менее, если бы ты пришла и взяла меня за руку, если бы ты пришла сказать мне тихонько то слово, которого ты никогда не произносила, если бы ты пришла сказать мне: «Люблю тебя как прежде»… ибо ты меня любила, я уверен в этом; уверен, что ты подавила свою любовь ко мне, оттолкнула меня потому, что любовь безвестного юнца была для тебя ничто, тщеславию твоему хотелось совсем другого; а я ведь до сих пор еще безудержно люблю тебя, и все-таки, говорю тебе, что, если бы ты пришла ко мне, я бы оттолкнул тебя, ибо я люблю тебя сегодня за то, чем ты была, а не за то, что ты сейчас. Если бы ты бросилась передо мной на колени, я был бы безжалостен, я бы ударил тебя; если бы ты обнимала мои стопы, я бы хладнокровно поволок тебя за собой, я был бы отомщен!

Потом, подперев руками лицо, бедняга Шампавер горько заплакал.

– Все в жизни решает наш первый шаг, подлейте уксусу в самое сладкое вино, и оно станет уксусом, – пробормотал он, подбирая с пола обломки черепаховой коробочки; теперь он целовал их и складывал в свой кошелек.

Внезапно он поднимается, надвигает на лоб шляпу, выходит и запирает за собой дверь.

– Вот ключ, – говорит он привратнику, сойдя вниз, – я отправляюсь в далекое путешествие; если меня будут спрашивать, скажите, что я надолго уехал из города.

– Вы что, поедете в Испанию, которую так любите?

– Дальше.

– В Алжир?

– Дальше.

Он вышел.

III

Флава

Уже вечерело, когда, выходя из здания почты на улице Жан-Жака Руссо, он столкнулся в дверях с приятелем.

Около восьми часов на Монмартрском холме, на улице де Розье, он позвонил у красной двери.

Открыла ему молодая девушка; ее светлые волосы ниспадали на белое платье; бледный цвет лица и озабоченный взгляд, истомленная, но вместе с тем непринужденная походка, впалая грудь и опущенная головка – все это было печальным свидетельством того, что горе словно молнией сокрушило и продолжает подтачивать это прелестное создание, надломленное, поблекшее.

При виде Шампавера у нее вырвался крик изумления:

– Вы, мой дикарь, в такой час, какая счастливая случайность!..

– Дорогая моя, знайте, никакая это не случайность. Я пришел ради вас.

– Шампавер, позвольте мне хотя бы усомниться в этом.

– Злючка, вам хочется меня обидеть! Ты одна?

– Совсем одна?

– Да!

– А твой отец?

– Ушел в город.

– Вот это отлично! Я могу видеть тебя и наговориться с тобой вдоволь, и не будет подозрительных глаз, которые следят за каждым шагом, и настороженных ушей, которые все подслушивают.

– Что это вы так изменились, мой Шампавер? Каким солнцем растопило ваше ледяное сердце? Право же, вам это очень к лицу – разыгрывать влюбленного после двухмесячного отсутствия.

– Ничего я не разыгрываю, Флава, я для тебя тот, кем был всегда. Принимаю твои упреки, знаю, что, на первый взгляд, может показаться, что я их заслужил. Я редко прихожу к тебе, это верно, но ты всегда царишь в моем сердце, царишь, как отчизна в сердце изгнанника; царишь, как жизнь в сердце приговоренного к смерти. Разлука не убивает любви; ты же знаешь. Я редко прихожу к тебе, но зачем приходить сюда чаще? Чтобы страдать? Тебя неотступно стерегут, точно какую-нибудь государственную преступницу, мне нельзя даже коснуться твоей руки, шепнуть тебе словечко на ухо, хорошо еще, если нам удается переглянуться украдкой; мне слишком больно, я не могу этого вынести! Сколько раз у меня бывало искушение убить твоего отца, твоих тюремщиков, схватить тебя за руку и сказать: бежим! Ах! Если бы ты была свободна или если бы мы по крайней мере могли вволю наговориться с тобой, тогда тебе не пришлось бы жаловаться на то, что я нечасто бываю.

– Ну и что с того!.. Если от одного взгляда на тебя мне уже легче на сердце. Ах! Как это жестоко, Шампавер, так ненавидеть женщину и вдруг появляться из-под земли, как злой дух, два-три раза в год, чтобы солгать ей, сказать, что любишь. Ах, до чего же это жестоко, Шампавер!

– Флава, ты со мной сурова, ты безжалостно меня мучаешь! Неужели я должен каждый раз снова и снова начинать все сначала? Приносить все новые заверения в любви? Ведь за шесть лет, что мы с тобой близки, ты могла бы уже, кажется, меня узнать. Если я нечасто бываю у тебя, то разве это значит, что я тебе не верен? Знаю, ты вправе усомниться во мне; действительно, когда-то, в дни молодости, я был порочен, но разве мое постоянство не искупило этого? Я люблю тебя, Флава, люблю глубоко и навеки! Хочешь, чтобы я поклялся еще раз? Я люблю тебя, Флава, клянусь телом…

– Молчи, Шампавер, молчи! Не тревожь его тени!..

– Не плачь, Флава, не плачь, безутешная мать, слезы довольно уже сточили твои щеки, они горчат у меня на губах; не плачь, безутешная мать! Он счастливее нас, его нет на свете…

– Счастливее нас, его нет на свете… Ты прав, Шампавер. Как мне мила эта мысль!.. Скажи только, ты готов?

– Нет, дорогая моя, погодим еще, может быть, для нас еще наступят лучшие времена, мы с тобой так молоды, у нас впереди так много лет!.. Подождем, мы испили полынной настойки еще до начала пира, подождем: после всей печали, которую несет с собой ночь, мы дождемся рассвета и с ним росы.

– Шампавер, когда молния поразила дерево, никакая весна его не оживит; оно сохнет на корню, пока дровосек не повалит его своим топором. Шампавер, что же, мы так и будем ждать удара топора этого запоздалого дровосека – смерти? Это было бы трусостью.

– Это большая дерзость – судить до времени о будущем! Красавица моя, сбросим с себя мрачность, не будем поддаваться этой элегической грусти, прошу тебя!

– И вам еще хочется шутить! Вы ломаетесь, Шампавер, ваш смех не от сердца, это шутки висельника. Сейчас вот вы выдали себя.

Пока они говорили, из-за деревьев взошла луна, и лучи ее, наискось пронзая дрожащую листву каштанов, рассыпали по песку перламутровые блики, и в темноте зареяли серебристые мотыльки. Соловей еще не запел своей ночной песни, на огромных пространствах все было безмолвно, и только их слившиеся воедино влюбленные голоса вырывались из глубины едва слышным вздохом сильфиды.

IV

Проклятие

– Равнина сумрачна и пустынна, вставай, моя любимая, выйдем за ограду; пойдем побродим там, возле водоема, давно уже я не склонял колен на этой земле; остролистник, осеняющий его последнюю колыбель, уже верно, обглодан? Пойдем, поглядим.