Рассыпанные искры - Эли Визель

Последнее обстоятельство вызывает удивление, если учесть, что Еврей и двое его преемников не слишком благожелательно отзывались о хасидской верхушке. О Ясновидце Еврей говорил, что он великий Учитель, несмотря на свои чудодейственные слабости. Чудеса, говорил он, вершить нетрудно, быть евреем куда труднее. Он как-то заметил: «Думаю, я мог бы заставить Мессию явиться, но мне мешают так называемые цадики, которым явно не хватает скромности».

Своему другу Бунему он жаловался: «Грустно мне, грустно. История нашего народа приводит меня в отчаяние. Видишь ли, хоть много в ней мрачных страниц, а все же Бог в прошлом всегда нам давал могущественных вождей и пастырей. У нас был Моисей. Затем Иехошуа. Судьи, цари, пророки. Потом танаи, амораи, гаоны, каббалисты. Недавно у нас был Баал-Шем-Тов, Маггид. И они помогли нам. А ныне я вижу, что с каждым годом свет меркнет и тьма сгущается над нами. Что станется с нашим народом?»

С еще большей тревогой вторил ему его ученик Менахем-Мендл из Коцка: «Все дальше и дальше уходим мы от света Синая, но не приближаемся к свету Мессии».

«Когда придет Мессия, — говорил Еврей из Пшисхи, — все рабби и их последователи кинутся ему навстречу. Мессия же прогонит их со словами: „Заберите своих рабби — и прочь с глаз моих“. А затем хасиды вернутся. Но уже одни…»

Характерно, как он прославил безвестного кузнеца: «Всем, что я знаю, всем, чем я обладаю, я обязан ему. Он был моим соседом, когда после свадьбы я жил в доме тестя. Кузнец вставал, бил по наковальне и будил меня грохотом. Однажды утром я сказал себе: если он так упорно трудится и так рано встает из-за денег, то позволено ли мне делать меньше для обогащения души? На следующий день я поднялся раньше него. Кузнецу это не понравилось: „Коли уж юнец, состоятельный бездельник жертвует сном ради пустяков, то как могу я, которому нужно кормить семью, валяться в постели?“ На следующий день он встал раньше меня. Это молчаливое состязание пошло мне на пользу. Каждый день мне удавалось учиться все больше и больше, и вот, благодаря кузнецу, я приобрел все, чем обладаю».

Однако на вопрос: «Чему ты научился в Люблине?» — он загадочно ответил: «Быстро засыпать».

Несомненно одно: в Пшисхе предпочитали усердных кузнецов усердным цадикам.

Почему же тогда Еврей принял титул и корону рабби? Потому, что его заставили? Возможно. У тогдашних хасидов принято было избирать вождя, и избраннику приходилось подчиняться. Так произошло с рабби Бунемом, рабби Мендлом, и задолго до того — с Великим Маггидом из Межирича. У Еврея из Пшисхи просто не осталось выхода: решение вынес сам Ясновидец. Но истинная причина заключалась в ином: Еврей согласился, ибо верил, что не будет походить на прошлых рабби. И оказался прав.

Он отказался от почестей и привилегий, отверг льстецов и подобострастных почитателей. Он провозгласил, будто навяжет свою волю небесам. В отличие от других рабби, он не обсуждал с посетителями их насущные заботы. Он ничуть не желал решать эти проблемы за них. Его главной целью было восстановить атмосферу духовности в хасидизме. Его не волновали обычные людские тяготы и неурядицы — он передавал их на усмотрение Божье. Его задача — спасти движение, становившееся все более и более беспочвенным, искусственным и надуманным. Набожности и молитве отдавалось предпочтение перед изучением и знанием. Внешние признаки хасидизма приобретали непомерное значение, требовалось вернуться к глубокой внутренней жизни. Учителя и ученики были чересчур довольны друг другом и самими собой. Они нуждались в хорошей встряске. Рабби и Перец, преданный ученик и верный друг Еврея, прогуливались как-то в лесу. Прислушиваясь к птичьему щебетанию, Перец промолвил: «Хотелось бы знать, что они говорят». «А то, что ты сам говоришь, ты понимаешь?» — откликнулся Учитель.

В другой раз: «Один бесконечно толкует о рае, другой выбивается из сил, чтобы заслужить себе там место, а я бы с радостью отдал свое любому, кто предложит мне глоток воды».

Раз в субботу, после третьего блюда, он скорбно обратился к гостям: «Завтра вы вернетесь на работу — а работаете вы тяжко, я знаю. Если бы я спросил, зачем вы мучаетесь, вы бы сказали мне, что это не ради себя, а ради детей, что вы хотите вырастить их хорошими евреями, добрыми и богобоязненными. Да, так бы вы мне сказали. Именно это говорят люди на разных языках тысячи лет. Человек работает и работает без передышки, не для себя, но ради своего чада, а я жду…» Он помолчал и совсем грустно добавил: «Я жду моего истинного чада».

Кого он имел в виду? Мессию? Вероятно. А может, просто человека, честно признающего, что трудится для себя — не на потомков. Ибо Еврей ничто так не презирал, как неискренность и напускную искренность.

Чтобы выбить учеников из привычных, шаблонных рамок, он прибегал к своеобразной психотерапии. Ученику, избравшему молчание средством очищения языка, он приказал достичь той же цели, но не молчанием, а словесным общением. Некий эмансипированный еврей пришел к нему побеседовать на теологические темы. Еврей молча снял с себя шапку и надел ее на гостя. Тот начал заикаться и понял — ему нечего сказать.

Затраченное усилие значило для него больше, чем достигнутый результат: «Праведник теряет ночью то, что приобрел днем. На утро он должен трудиться так же упорно, как и днем раньше».

Ничто не дается даром; всего нужно добиваться самому, считали в Пшисхе. Лучше поднять, приобщить профана к святыне, нежели профанировать святыню. Лучше привести человека к Мессии, чем Мессию к человеку. Нелегко? Пустяки. Важно знать, знать, что цель еще не достигнута. Верить тому, кто твердит о своей праведности, — заблуждение. Верить, — что можно лгать человеку и не лгать при этом Богу, — тоже заблуждение. «Правда — печать Бога, — сказал Еврей из Пшисхи, — ибо она исключает возможность подделки». Поддельная правда — уже не правда. Правда, разделенная, разбитая не есть правда. Тягчайшим пороком в Пшисхе считалось лицемерие. «Мне кажется, — говорил рабби Бунем, — я мог бы вернуть на путь истинный любого грешника, кроме лжеца». Но худшим из лжецов считался в Пшисхе тот, кто лжет самому себе.

Понятно, непримиримость Пшисхи отталкивала от нее множество других, более традиционных направлений хасидизма. Некоторые рабби переходили в контрнаступление, пытаясь перенести спор с идеологической почвы на личную.

Хасидский мир ополчился против Пшисхи, пустив в ход клевету и сплетни. Выдвигались самые невообразимые обвинения, призванные опорочить Еврея и его преданных приверженцев. Известные цадики, в том числе Нафтали-Гирш из Ропчиц, учинили суд над новой школой. Еврея обвинили в неуважительном отношении к Ясновидцу, в намерении занять его трон, в распространении опасных идей и реформ, в отклонении от общепринятых норм проведения службы (в Пшисхе не существовало определенных часов для молитв), в подстрекательстве молодежи против отцов и Учителей.

Тщетно Еврей взывал к крупнейшим деятелям хасидизма: Маггиду из Кожниц, Мендлу из Риминова, чтобы своим авторитетом они восстановили мир между Пшисхой и Люблином. Конфликт разгорался.

Вдобавок в Пшисхе имелись свои фанатики, не признававшие никаких компромиссов, противившиеся всякому примирению. Они верили в азут дикдуша — силу святого высокомерия, и охотно прибегали к нему. Внутренняя рознь всегда отличается особой жестокостью. Каждая сторона обвиняла другую в отступничестве — хуже того, в предательстве учения Баал-Шема. В Пшисхе утверждали, что все остальные отреклись от своего хасидского долга. Люблин отвечал тем же.

И все же, при жизни Еврея вражду порой удавалось ослабить. Он был до последнего дня предан Ясновидцу и не хотел причинить ему боль, не хотел опорочить его образ. Хотя именно люблинская община оклеветала и обесчестила Еврея, он отказался выступать против своего старого Учителя. Если бы он прожил дольше, то, быть может, сумел бы предотвратить окончательный разрыв. Но он скончался молодым, в расцвете сил и таланта. Что послужило причиной его преждевременной смерти? Печаль, вызванная тем, что любимый Учитель отвернулся от него? Юношеская тяга к смерти? Этот силач, который, «одной рукой мог раздавить пять орехов», внезапно заболел. Ничего не известно ни о природе его болезни, ни об обстоятельствах, сопутствовавших смерти. Он умер в 1818 году, в возрасте 48 лет, ровно за столетие до конца первой мировой войны. Его второй преемник, Менахем-Мендл из Коцка, обрек себя на затворничество в 1839 году, за столетие до второго пожара, охватившего континенты и народы.

В промежутке между Евреем и Менахемом-Мендлом пост рабби занимал рабби Бунем, личность не менее интересная и чрезвычайно самобытная. Он вообще не смахивал на рабби: иначе одевался; говорил на «немецкий манер», то есть по городской моде. Все в нем блистало элегантностью: одежда, походка, манеры. Несмотря на талмудическую подготовку и эрудицию, он зарабатывал на жизнь, сперва торгуя лесом, потом в качестве аптекаря. В хасидской литературе он фигурирует как «Купец из Данцига» и «Аптекарь из Пшисхи». Эти прозвища он придумал сам и сохранил их за собой до конца жизни.