Звенит, поет - Тээт Каллас

— Слезе пьянчуги грош цена, — сказал я, вытащил носовой платок и громко высморкался.

В конце концов я все-таки подхватил насморк.

19

Когда все было позади и время уже приближалось к десяти часам, дождь, наконец, начал выдыхаться, накрапывать перестало, и вдалеке над морем, за кустами и перелеском, послышались крики чаек, а на небе сквозь лиловато-серую дымку проступили блекло-розовые и блекло-оранжевые полосы закатного света, я снова сидел возле той самой автобусной остановки, где днем, отчаявшись, махал рукой владельцам машин и водителям автобусов с поджатыми губами. Позади меня были две двери — обитая крест-накрест железными полосами, замкнутая большой щеколдой дверь магазина и запертая на внутренний замок дверь отделения связи — да еще неровный двор, посыпанный битым кирпичом; я, безумно усталый, сидел на своей дорожной клетчатой сумке. Сидел, можно сказать, полностью предоставленный самому себе и не спеша допивал последнюю бутылку лимонада.

Шоссе было по-вечернему пустынно. Вечер понедельника где-то под Пярну. Меня охватило ощущение, что все это уже было, да, точно так же, причем не единожды — далекие крики чаек, вечерний свет, вечернее благоухание омытой дождем зелени, и то, что июнь кончается, и то, что я в полном одиночестве и предоставлен самому себе, и состояние неясного ожидания. Это ощущение было вроде некой спирали — параллельный виток, только и не мог определить, суживается эта спираль или, наоборот, расширяется.

Допивал лимонад. Физически чувствовал себя в общем неплохо, если не считать огромной честной усталости.

И вот о чем я вдруг вспомнил. О далеком детстве. О толкучке, где среди всякого барахла торговали марками, иногда даже в великолепных кляссерах. Пропойца, дойдя до ручки, спустил цену на свои африканские марки до последнего предела. Тогдашние десять рублей — это была смехотворно низкая цена. Но у меня не хватало трех рублей шестнадцати копеек. Как же мы смотрели друг на друга — этот одинокий пропойца в обтрепанном, потрескавшемся макинтоше и я, несовершеннолетний филателист с тоской в сердце! Два долгих, напряженных, безнадежных взгляда. И марка, на которой позади монументального льва разлеглись львицы. Потом я просидел два сеанса подряд на фильме «Королевские пираты».

Со стороны Пярну показалась небольшая горбатая машина. Кинопередвижка. Не доехав метров двадцать до магазина, она остановилась, вышло несколько человек, и машина, заурчав, свернула на проселок.

Я взял это на заметку, продолжая сидеть, быть предоставленным самому себе и закурив сигарету.

А затем мое внимание привлек странный, тихий, очень знакомый звук. По мокрому, тускло поблескивающему асфальту ко мне приближались три молодые женщины. Они-то и вышли из кинопередвижки. На них были зеленоватые или синеватые болоньи, под мышкой зонтики, их туфли на высоких каблуках постукивали по асфальту ритмично, звучно, о чем-то напоминающе, волнующе. Они молча подходили ближе, все ближе, у них были ясные молодые лица, спокойные линии рта, задумчивые глаза, а над шоссе разливался вечерний свет, тускло-розовый отблеск заката, но вот сквозь низкие тучи пробился одинокий луч, он был огненно-красный, мерцающий, резко заблестел низкорослый ольшаник возле дороги, а три молодые женщины подходили ко мне все ближе, меня охватило мучительно-приятное чувство, мне казалось, что они хорошо знакомы мне, — например, та, что в середине, — мне казалось, что следует пойти ей навстречу, поздороваться, наверное, у нее узкая, прохладная от дождя рука, следовало бы сказать ей, что сейчас я уезжаю домой, но мы еще непременно встретимся; молодые женщины обменялись несколькими тихими фразами и покосились в мою сторону, бросили мимолетный взгляд, полный, однако, тайного любопытства, вот они поравнялись со мной — и тут я вспомнил, откуда взялось это ощущение воссоздания, повторения того, что уже происходило однажды. Три молодые женщины на автобусной станции в Таллине, я стою, отделенный от них стеклом во всю стену, и пью лимонад, может быть, это они же, подумал я, а может быть, и нет, разумеется, не они, но это не имело значения, необычайная умиротворенность, благоговейная успокоенность овладела мной, я подбросил вверх бутылку из-под лимонада и тихо поизнес:

— Добрый вечер, девушки!

— Добрый вечер, — так же тихо ответили молодые женщины, кажется, они не особенно удивились, что какой-то незнакомец их приветствует, они лишь обменялись едва заметными мини-взглядами, затем свернули к магазину, позади которого, очевидно, начиналась тропинка.

Я посмотрел им вслед — рукава их болоний были отвернуты примерно на пол-ладони, мне очень понравилось это и их спокойные ноги в туфлях на высоких каблуках. Все в них мне нравилось. А потом они оглянулись, оглянулись все одновременно, кажется, они слегка улыбались, и я отвел взгляд.

С моря подул ветер и начал разгонять сырость.

Где-то совсем рядом звенела своим колокольцем корова, оставленная в кустах попастись.

Динь-динь-динь. Динь-динь-динь.

Я прислушался.

Динь-динь-динь»

«Так-так-так…» — подумал я. Мне хотелось что-то вспомнить.

Динь-динь-динь.

И, смотри-ка, вспомнил. Девушка с длинными темно-каштановыми волосами, слегка приподняв полы светлого халата, мыла ноги на прибрежном мелководье, она мельком взглянула на меня и ободряюще сморщила нос. Да, именно это мне и хотелось вспомнить.

И тут издалека донесся натужный, деловитый рокот большого грузовика.

Это был мощный дизельный рефрижератор. Водитель уже включил подфарники.

Я не спеша встал, подошел к обочине дороги и спокойно поднял руку.

Машина замедлила ход, остановилась возле меня, водитель оказался симпатичным молодым человеком с усталыми глазами, машина рокотала и подрагивала, я забросил свою сумку на широкое сиденье. «Что это у вас там звякает?» — спросил шофер, я махнул рукой, взобрался в кабину, уселся поудобнее, протянул водителю пачку «БТ», мы закурили, потом водитель нажал на газ и мы покатили в Таллин.

Таллин, 1969— 1970