Варварские свадьбы - Ян Кеффелек

— Это я их нарисовать. — гордо сказал Дуду. — Я рисовать ночью.

— А тряпки, где вы берете тряпки?

— На кухне, мамуазель Ракофф. Только это старые, использованные тряпки, это…

— Тряпка, мой дорогой Дуду, чем старее, тем лучше вытирает. Поэтому я попрошу вас впредь отказаться от вашего творчества…

— Но я рисовать чужих, мамуазель Ракофф, как дети.

Мадемуазель Ракофф, казалось, потеряла терпение.

— Ваши чужие — негры, они меня не интересуют. Лучше смотрите за тем, чтобы двери были хорошо заперты. Все же спасибо за сигару.

После ее ухода Дуду принялся яростно расчесывать давно зудевшие грудь и правую голень, задаваясь вопросом, не был ли это визит привидения.

Прошла неделя. Все это время мадемуазель Ракофф была холодна как лед с Дуду, с девочками, а по отношению к Людо проявляла язвительную вежливость.

Людо написал письма матери, Татаву и Мишо. Но медсестра отказалась их отправлять, если он не оплатит марки. Людо вытащил из тайника, которым ему служил носок, три пятифранковые монеты и принес их в ее кабинет. Она обозвала его вором, забрала деньги и заявила, что пусть он и не надеется, что она отправит письма при таких обстоятельствах!

— А мой снимок? — вдруг потребовал он.

— Какой снимок?

— Снимок моей матери. Одилон сказал, что он мой. И что вам он тоже сказал, что он мой.

На лице медсестры появилось хитровато–торжествующее выражение.

— Ты же не думаешь, что я тебе его отдам? Расскажи–ка лучше об украденном барашке. Может, он сам возвратился в ясли?.. Если хочешь получить назад свой снимок, то вначале ты должен во всем сознаться и, прежде всего, рассказать, откуда взялись эти деньги!

— Мне их мать дала.

— Обманщик! Твоя мать не дала бы тебе и гроша. Впрочем, теперь, когда у вас дома есть телефон, это очень легко проверить.

Она протянула руку к аппарату, полистала толстый справочник и набрала номер. Когда голос в трубке ей ответил, она улыбнулась Людо.

— Алло… Позовите, пожалуйста, госпожу Боссар. А, это вы, Николь… Это ваша кузина Элен Ракофф из Центра Сен–Поль… Да… Нет. ничего серьезного, не волнуйтесь… Я просто хотела кое–что выяснить по поводу Людовика… Да нет, вовсе нет… Правда ли, что вы ему давали с собой деньги?.. Нет?.. Я так и думала… В Центре запрещено иметь деньги и… Что? У вас перед его отъездом исчезли пятифранковые монеты?.. Нет, я имела в виду бумажную купюру, однако же!.. В конце концов, возможно, что ему ее дал Мишо… Ну что ж, я вам очень признательна… Может, хотите ему что–нибудь сказать, он как раз рядом… Да–да, понимаю… Я вас прекрасно понимаю… Что ж, до свидания… Надеюсь, до скорого.

Она повесила трубку, посмотрела на Людо и с размаху, будто игральные кости, швырнула монеты на стол.

— Ничего себе!.. Сколько лет твоей матери?

— Не знаю, — потерянно ответил он.

— Ладно, вообще–то у нее молодой голос… Ты слышал, что она говорила?

— Когда она за мной приедет? — выдохнул он.

Мадемуазель Ракофф сложила руки, и на лице ее появилась вкрадчивая улыбка.

Наверняка очень скоро: на той неделе начинаются каникулы. Конечно, при условии, что я разрешу тебе уехать… Сегодня можешь считать, что тебе повезло, так как я ничего не сказала о… монетах… Она брюнетка, блондинка?

— У нее теперь стриженые волосы. На фотографии они нестрижены.

— В общем, она не старуха!.. Так, но это не все. Я оставляю у себя украденные деньги. И, конечно, требую, чтобы ты принес и остальную часть своей… добычи. Я распоряжусь, чтобы эти деньги вычли из платы за твое содержание.

Вечером Людо вручил мадемуазель Ракофф четвертую часть монет. В носке осталось сто франков.

В следующее воскресенье большинство воспитанников разъехалось по домам. По их мрачному виду, с каким они прощались с Людо, нельзя было сказать, что они сильно радовались отъезду из Центра. Антуан, прижав к груди своего барашка, спрятался на дереве, надеясь, что родители не найдут его и не увезут домой. Шоферу в ливрее, приехавшему за Мириам на роскошном американском автомобиле, пришлось чуть ли не силой заставить ее сесть в машину.

К середине июля в Центре оставалось не более десятка воспитанников, напуганных своей малочисленностью, оскорбленных в своих стадных чувствах, запутавшихся в череде вяло текущих дней, словно в слишком большой одежде.

Каждый день Людо ожидал приезда своих, и каждый день мадемуазель Ракофф говорила ему, что он должен быть готов к отъезду.

Занятия проходили в вялом ритме, свисток раздавался не часто, пингвины были забыты, медсестра ходила с обнаженными руками. Она занимала детей легкими садовыми работами, сбором цветов вдоль придорожных кюветов. В опустевшей столовой гулко разносились малейшие звуки; к столу подавали оранжад, на десерт баловали сладостями; в яслях все барашки стояли вокруг Иисуса; музыку больше не слушали, разве только если шел дождь. И Людо с нетерпением ждал наступления плохой погоды.

Он часто встречал обращенный на него взгляд Лиз. Его комната по–прежнему служила для них тайным местом, где они оставляли друг другу свои загадочные послания: то белый камешек, перевязанный черным волосом, то две сплетенные травинки, образующие два кольца.

Он получил письмо от Мишо.

Дорогой Людовик!

Знаешь, то, что я узнал, меня здорово расстроило. Кузина написала, мол, пятифранковые монеты из копилки — твоя работа. Твоя мать в этом не сомневается, а я не уверен, но это, правда, дрянная история. Похоже также, что ты доставляешь там кучу неприятностей и ведешь себя невежливо. Она говорит, что если так будет продолжаться, то она не сможет тебя там держать и тебя придется перевести в другое место. Но я не думаю, что ты этого хочешь. Я тоже этого не хочу. А мать твоя была беременна, но потеряла малыша и говорит, что это из–за того, что у нее было слишком много хлопот с тобой. А доктор говорит, что ей нужен прежде всего покой. Значит, не удивляйся, если я не приеду вскорости, я, конечно, приеду, но с возвращением в Бюиссоне придется подождать до августа. Целуем тебя.

Да, посылаю тебе пятьдесят франков, чтобы ты больше не наделал глупостей.

Однажды утром Людо просто так не побрился. Мадемуазель Ракофф вначале решила, что это из–за небрежности, и заметила ему, что он выглядит как старый козел. Но прошла неделя, а Людо по–прежнему отказывался бриться, и чем больше его лицо зарастало, тем больше он замыкался в себе; брови, которые он раньше выщипывал, буйно закустились. Дети при встрече с ним тянулись рукой к своим щекам.

С появлением растительности на лице изменилось и его поведение. Он стал замкнутым. Мог неподвижно сидеть в стороне часами, и окружающие, считая, что он отсутствует, в конце концов о нем забывали. Он по–прежнему завтракал с Фин. но больше ни о чем ее не расспрашивал. Его взгляд, потускневший от бессонницы, следовал за ней повсюду, это был взгляд судьи или ревнивого любовника, замкнувшегося в горьких переживаниях. Он стал агрессивен даже с Максансом. Когда тот пытался разговорить его и обменяться вымышленными воспоминаниями о материнской нежности, Людо со злостью обрывал его:

— Я ничего не знаю. Не знаю даже, кто была моя мать. Меня вырастил отец…

Его мучили кошмары, снились безумные сны. То его обвиняли в том, что он подложил рыбьи потроха в бельевой шкаф своей матери — целые кучи белых потрохов, которые находили даже среди простыней. То Николь, склонившись над его постелью, улыбалась ему с такой любовью, как не улыбалась никогда в жизни. И тогда внезапно у нее начинали выпадать волосы и зубы, в открытом рту появлялись маленькие кровоточащие раны, на месте улыбающихся губ образовывалась черная дыра, как у черепа.

Днем от безделья Людо занимался поисками. Обследовав все закоулки парка, прочесав все заросли, он нашел несколько вилок, разбитых чашек, изъеденную кость, затонувшую и скрытую ольшаником плоскодонку полковника де Муассака.

Он писал своей матери письма, но не отправлял их. Для этой переписки он использовал тетрадь по катехизису — своеобразный бортовой журнал, где сочинял полученные якобы от нее ответы, выплескивая на бумагу чувства, в которых ему было отказано.

Всем сердцем он дожидался августа, но месяц проходил день за днем, а новостей из Бюиссоне не было. Как ни пытался, он не мог убежать от реальности; в его ушах звучали слова, которые он запрещал себе слушать: его бросили. В отражении своих глаз он видел мать и поэтому избегал смотреть в зеркало, избегал погружаться в воспоминания и, чувствуя свое поражение, упорно гнал мысль, очевидную для него с самого раннего детства: его бросили.

В лесу случился пожар. После обеда двор вокруг Центра заполнили красные пожарные машины с воющими сиренами. Опасаясь, что замок вот–вот загорится, детей срочно стали эвакуировать. В южной стороне над соснами курились серо–черные клубы дыма, легкий ветер доносил до Центра запах гари. В автобусе Лиз села рядом с Людо. Одилон. держа в руках свой барометр, умолял шофера поскорее трогаться. Однако ветер внезапно изменил направление, опасность миновала, и струи брандспойтов утихомирили мечущийся в растерянности огонь.