Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

Мама всегда всё делала очень быстро и легко. Так быстро и легко, что другие этого даже не замечали. Другие – это, например, папа. Потому что когда мне исполнилось четыре, папа решил научить меня читать. Он подошёл к этому основательно – папа ко всему и всегда подходил основательно. Папа купил несколько огромных плакатов с азбукой. Вырезал из разноцветного бархатного картона большие и маленькие буквы. Прописные и строчные, как это называется. Накупил всяких глупых книжек для малышей, с глупыми стишками. Например: «Важный дятел занят делом – ремонтирует дупло. Дом построит он умело – будет в домике тепло». Эта жуткая безвкусная рифмованная чепуха призвана была научить меня букве «Д». Или вот: «Мишка косолапый по лесу идёт. Шишки собирает, песенку поёт». Это было про букву «Ш».

Папа целый месяц основательно подходил к тому, чтобы подступиться, наконец, к обучению меня чтению. Я за папу очень волновалась. Мне казалось, что его надо бы показать психиатру. И даже втихаря подбрасывала ему в чай свой глюконат кальция. Я так и не выяснила, чем мел может помочь голове, с которой что-то не в порядке, но психиатру виднее. Возможно, психиатр пришёл к этому эмпирически. В любом случае – немного мела ни одному папе не повредит.

И вот он настал, тот торжественный вечер, когда папа начал учить меня читать. Папа пришёл с работы, поужинал. После чего прикрепил на свой кульман плакаты-азбуки, разложил бархатные буквы на нашем большом раскладном столе – на том же самом, где мама вдохновенно творила вселенные салатов из её любимых овощей, – достал свои «тайные» дурацкие книжки со стишками для глупых деток (как будто я давным-давно не выяснила, где они лежат, ха-ха!) – и туда же, до кучи. И со слишком таинственным видом старого фокусника, как-то крайне ненатурально-восторженно спросил меня:

– Ты хочешь научиться самому важному в жизни?!

Судя по всему, мел папиной голове не помог. Но не расстраивать же человека! Особенно если этот человек – твой родной папа. Тем более – если у твоего родного папы не всё в порядке с головой. Ну и, кроме того, я надеялась, что вдруг папа действительно хочет меня научить самому важному в жизни, а плакаты-буквы-книжки – это только для отвода глаз? Поэтому я ответила:

– Конечно, хочу!

– Тогда сейчас мы с тобой будем учиться читать! – экстатически воскликнул папа. И, будь у него в руках цилиндр с кроликом, он, ей-ей, выдернул бы оттуда бедное животное за уши. – Это буква «А»! – без паузы продолжил папа, выдернув из картонной бархатной кучи именно что букву «А». Ну, хоть какие-то признаки нормальности за папой сохранились. – Вот она! – ткнул он карандашом в плакат на кульмане. – И вот она! – раскрыл папа книжечку для вспомогательных деток на букве «А». – Запомнила? Повтори!

– Это буква «А», – немного скучно сказала я человеку, всего лишь год назад читавшему мне «Рассказ собаки». И подумала про себя: «Это я умнею, или взрослые стремительно глупеют?»

– Выбери отсюда букву «А»! – папа смешал бархатные буквы. Я покорно покопалась в ворсистой куче картона и извлекла оттуда букву «А».

Спасение пришло не скоро. На букве «О». Мама вернулась с дежурства по своей школе-интернату. Папа специально выбрал такое время – когда мама дежурит – чтобы никто не отвлекал его от обучения меня чтению.

– Что ты делаешь?! – мама удивлённо уставилась на творящийся в кухне азбучный бардак.

– Я учу её читать! – гордо ответил папа. – Она очень талантливая, просто гений – всё схватывает на лету! Смотри! – папа сунул мне в руки изрядно надоевшую мне за вечер книжицу со страшными картинками и бездарными стишками.

Я подмигнула маме незаметно от папы и состроила одну из любимых маминых рожиц, которую она называла: «Маленькая старушка». И покорно прочитала какой-то беспредел на букву «О».

И мама начала смеяться. Она даже не жаловалась, что устала на работе. Не сетовала на беспорядок. Не говорила папе, что он бы мог хоть раз в жизни разогреть ей ужин. Мама просто смеялась. Весело и долго.

Не понимаю, почему мама постоянно сетует на то, что у нас маленькая квартира. Я всегда считала, что квартира у нас не просто большая, а прям-таки огромная! Иначе как объяснить тот факт, что папа не заметил, что я давно уже умею читать, а мама не отследила папиных основательных приготовлений к обучению меня чтению.

Когда мне было пять – льва в туалете не стало. Его закрасили. Делали ремонт – и закрасили льва на полу в туалете. Много ещё всего закрасили – джунгли, моря, океаны, Африку. Корабль, на котором можно было до них добраться. И журавлиную стаю. Но льва было жальче всего. Потому что во время моих многочисленных охот на него мы сдружились. Лев был людоедом. Очень добрым львом-людоедом. Каждый раз, когда я на него охотилась, он жизнерадостно приветствовал меня, виляя облезлым плюшевым хвостом: «Привет, страшный-страшный зверь Ромашка!» И потом катал меня по джунглям на своей широкой шерстяной тёплой спине, рассказывая, кого он съел сегодня. Например, противного мальчишку с той стороны дороги, который смеялся над маленькой девочкой с заячьей губой. Или уборщицу из дворовой «Кулинарии», которая пнула ногой собаку.

Я долго плакала. Самого доброго на свете льва-людоеда убили краской.

Но слава богу, руки у папы росли не из того места, и он очень плохо сделал ремонт. Так говорила мама. А я знала, что на самом деле мой очень добрый лев-людоед просто страшно живучий! Да, краска его сильно ранила. Но он отполз поглубже в джунгли и там зализал все свои раны. Иные зажили как следует. На месте прочих – образовались безобразные шрамы. Которые, впрочем, его ни разу не испортили. Потому что безобразные шрамы украшают очень добрых львов-людоедов.

Мама сказала папе, что отшелушённое пятно надо затереть наждачкой и закрасить. Поэтому ночью я прокралась в туалет – сторожить доброго льва-людоеда от злой наждачки. И так сосредоточенно сторожила, что уснула прямо на спине своего друга.

Мама решила, что я ночью просто сходила в туалет. Спросонья. Да так до кровати и не дошла. А про наждачку и закрасить очень быстро все забыли. Хотя я была готова ради спасения моего друга пойти на крайние меры – рассказать взрослым правду. Что мне, ещё килограмм глюконата кальция повредит? Тем более что психиатр, к которому мама меня теперь водила регулярно, сказал ей, что с моими безобидными фантазиями лучше соглашаться. Фантазия про друга-людоеда – она же безобидная, правда?

Когда мне было шесть, в туалете поселились два дохлых скорпиона в банке. Старший брат привёз их из Каракумов.

А я поселилась под календарём с хризантемами. С шести лет я стала переселяться часто. Потому что обзавелась раскладной кроватью. И мама считала переселение раскладной кровати безобидной фантазией.

Перед сном я стала представлять себе, что убегаю с пиратами, что меня воруют бедуины (кто это такие?!), и что я – Маленький принц, только умнее, чем тот парень, который считает себя Маленьким принцем. Хотя он тоже не глупый. Просто подвержен влиянию своего Лиса. Например, Лис утверждал, что зорко одно лишь сердце. Мол, самого главного глазами не увидишь. А Маленький принц за этим своим Лисом всё заучивал бездумно, по сто раз повторяя: «Самого главного глазами не увидишь», чтобы лучше запомнить. Такой маленький, а уже с головой не всё в порядке. Память – она же в голове. Впрочем, Лис был тоже не глуп. Лис был в сто раз умнее Маленького принца. А Маленький принц немного напоминал тех прилежных мальчиков и девочек, которые всем верят на слово. Так что можно считать, что с его Лисом Маленькому принцу ещё очень и очень повезло. Попадись ему кто похуже – ещё неизвестно, чтобы из того Маленького принца вышло. А увидеть главное можно чем угодно. И глазами в том числе.

Я психиатра спросила:

– Вы видите сердцем?

– О! – радостно воскликнул психиатр. – У нас новая фантазия?!

– Не у нас. И даже не у меня. У одного лётчика из старинного дворянского рода. Он француз. Этот лётчик рос в замке, его воспитанием занимались гувернёры и гувернантки. Поэтому французский лётчик сочинял стихи и играл на скрипке. Писал повести и романы. Однажды сказку написал.

– Лётчик играл на скрипке? Хм…

И психиатр выписал мне не то магний, не то литий. Видимо, ему показалось, что глюконата кальция мне уже явно недостаточно.

Когда мы вышли от психиатра, на улице ярко светило солнце. Мама, вместо того чтобы тут же понестись в аптеку, как она это всегда делала, когда мы выходили от психиатра – прямо тут же, на Свердлова, рядом с ПНД, была аптека, – рассмеялась. Мама смеялась долго и весело. А отсмеявшись и отдышавшись, порвала психиатрический рецепт и выбросила клочки в урну, стоявшую у лестницы, ведущей в аптеку.

Мы с мамой пошли не домой, а на Дерибасовскую, в «Дом книги». Там у мамы была знакомая. И она продала маме из-под прилавка много книг. На самом деле она продала их маме в подсобке, но это было синонимом «из-под прилавка». И мама снова хохотала, рассказывая своей знакомой продавщице книг, как я «умыла» психиатра. Хотя я его пальцем не трогала. Но продавщица книг тоже хохотала.