Гнездо ласточки - Татьяна Тронина

– А Кира Игоревна за город поехала, на юбилей своего отца. Наверное, связи там просто нет, – сообщил доктор. – Ладно, отдыхайте пока.

«На юбилей отца». Да этого отца посадить следовало, по-хорошему. Садист!

Тимофей никогда не сталкивался с насилием в семье. Он рос без отца, мать обожала единственного сына. Она не то что не порола своего Тимочку, а и в угол, кажется, даже ни разу не поставила.

Да, он слышал о том, что родители порой бывали жестоки к своим детям, что отцы семейств били своих жен – но сам с этим не соприкасался.

Что там творилось у других людей – Тимофея не интересовало. Он по жизни отличался замкнутостью, и друзей, как таковых, у него не имелось. А зачем? Он в них не нуждался. У него была работа и Кира. Кира – и есть друг, сестра, любимая… Теперь вот официально женой станет.

Но то, что Кира, его Кира, тоже могла подвергаться в детстве избиениям в семье, даже не приходило Тимофею в голову. А то, что отец ей руку, оказывается, сломал, вообще в голове не укладывалось.

Он-то все эти годы видел рядом с собой изнеженную, холодноватую куколку с ровно бьющимся сердцем, всю в своей возвышенной музычке…

Да какое, блин, ровно бьющееся сердце!!! Там раны такие в этом сердце, кровавые, насквозь, наверное! Там скрипки рыдают, и плачут флейты, и стонут эти, как их… контрабасы. (Даже в столь тяжелый момент Тимофей не терял иронии, все пытался шутить, ёрничать, ну, таков уж его характер.)

Тимофей волновался за Киру, он пробовал ей еще звонить, и снова без результата.

Пока доктор Захаров не померил ему давление и не вкатил ему снотворное – чтобы не волновался, не метался без толку.

Проваливаясь в сон, Тимофей подумал – теперь все будет иначе. Вот встретятся они с Кирой, он будет ее любить еще больше, еще нежнее к ней станет относиться.

Господи, да где же она, где же Кира, где же… – думал Тимофей, погружаясь в сон, словно его водоворотом затягивало в толщу воды – где ни света, ни звуков, ни запахов, один холодный сумрак вокруг.

Кира открыла глаза, вернее, они сами собой распахнулись. А перед глазами плыл желтовато-синий туман. Что-то мелькало в нем, переливалось, двигалось. Она плыла по течению, лицом вниз…

«Это я упала с обрыва в реку, – подумала Кира. – Отец стрелял в меня. И ранил, кажется. И я теперь умираю. У меня нет сил. Я сейчас умру, потому что воздуху не хватит, я вздохну, и вода вольется в легкие. И я уже не выплыву. Тим… Тим!»

Самое удивительное, что Кира хотела вдохнуть в себя воду, хотела утонуть. Еще чуть-чуть – и наступит вечный покой, не придется уже мучиться и беспокоиться.

Или все же стоит побороться? Там же Тим ее ждет!

И Кира страшным усилием воли заставила себя перевернуться – перед тем, как сделать вдох. Буквально за секунду, за долю секунды до вдоха.

Солнце ударило в глаза. И Кира вдохнула – но воздух, не воду.

У нее, оказывается, были еще силы – но ровно на один этот поворот. Она плыла вниз по течению, щурясь от солнца и наблюдая, как с обеих сторон тянутся заросшие травой и цветами берега Светлой.

И ощущение странное – как будто с ней это уже все случалось когда-то. Дежавю?

Ах, нет, не было этого. В школе, на уроке французского, переводили одного известного поэта. Кира тоже пыталась переводить, и коряво получалось, нескладно. Потом, дома, она нашла перевод какого-то автора. И такой это оказался красивый перевод, что Кира окончательно сломалась и ни строчки не написала в домашней работе. И ей поставили двойку. А отец хлестал ее проводом по ладоням. Во-первых, чтобы никто не видел, а во-вторых, чтобы Кира не смогла и на фортепиано играть.

Вот эти стихи, отпечатавшись в ее памяти, вызвали сейчас ощущение дежавю.

«По черной глади вод, где звезды спят беспечно, огромной лилией Офелия плывет; плывет, закутана фатою подвенечной…» Что-то там про оленя, и дальше – «Офелия, белей и лучезарней снега, ты юной умерла…» [1] .

И дальше вздохи сумерек. Жалобы дерев, то есть – деревьев, ветер. Господи, как красив мир и как погано, что, наверное, придется сейчас умереть! Шее больно. И кровь как будто выходит оттуда, из раны, толчками.

Кира захрипела, закашлялась.

Ей стало совсем худо. Она закрыла глаза, чувствуя, каким тяжелым, неподвижным становится ее тело и как тянет его вниз, под воду.

Ушла с головой, закашлялась снова, вынырнула. И опять вниз потянуло. «Ну все… Это – все».

Кира решила смиренно принять свою смерть, но в этот момент кто-то подхватил ее под плечи, потянул к себе. Дальше, дальше… А потом и вовсе вытянул на берег, словно пойманную рыбку.

– Ой, беда-беда… Да как же это так? Живой человек, смотрю, плывет. Кира Игоревна никак? Кира Игоревна… А это что? Кровь. Прям как это… Неужто стреляли? Ой, беда-беда… Стреляли!

Киру чуть повернули на бок.

– Ага. Навылет. Тут вошло, а здесь вышло. Это хорошо, что навылет. И хорошо, что артерия не задета. Не то бы вы уже не дышали. Сейчас перевяжу, у меня бинт чистый есть. У меня все тут есть. Я ведь как, человек запасливый, и бинт есть, и лекарства. Я помню, брателло один был знакомый. У нас, в Магадане. Стеклорез. И вот однажды… Кира Игоревна, да вы откройте глазки, не спите. Меня слушайте. Такая зашибенная история. И вот однажды этому стеклорезу пришлось нести по улице стекло…

Кира с трудом заставила себя смотреть на лицо склонившегося над ней человека. А он говорил и говорил, повторяя по несколько раз одну и ту же фразу.

– …вот так-то. За пять минут кровь вылилась, и спасти даже не успели. А у вас ничего, обойдется. Я ведь фельдшеру у нас в медпункте, когда в Магадане жил, помогал. Ну, конечно, не по доброте душевной, у фельдшера доступ к спирту был, это я честно признаюсь, ради спирта… А вот как я тут оказался, спросите? Так от людей убежал. Боюсь теперь. Меня ведь избили только так, поди, ищут. Только это все неправда. Я этой Анжелы и пальцем не коснулся, вот те крест. Зачем она меня оговорила? Не понимаю… Теперь вот на острове пережидаю, пока там в городе не успокоится все. Потом уйду, да. Куда? В Магадан же. Там хоть люди нормальные живут! Просто так бить не станут.

Лида сомневалась, терзала себя – лишь поначалу. Но потом, когда она наконец нашла в себе силы совершить Поступок, все сомнения куда-то исчезли. И стало легче дышать, покой воцарился в душе.

Давно надо было уйти от мужа, но что-то держало. Во-первых, собственное упрямство. Когда-то Лида обиделась на весь род мужской и поэтому соединила свою судьбу с Виктором, чистым ангелом, не мужем, но мальчиком – в прямом смысле этого слова. Да, да, словно семилетний мальчик ей достался в супруги, со всеми зарождающимися мужскими достоинствами – мужеством, отвагой, великодушием, азартом… Относительно чуткий к женской красоте; рыцарь, помощник, защитник. Только этот мальчик еще был далек от зова пола, он не знал, что это такое – биться в страстях.