Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

2_____

Пасха; дождь; темно; никуда не выхожу; мне оставлены деньги на раздачу дворникам и т. п., и я христосуюсь с ними; горят свечи и лампады, пахнет ладаном; я лег спать, т. к. гости не шли. Наконец пришли Вас<илий> Ст<епанович> и Гриша, выпивши. Саша разрешил, потом пришел Мирон. Но скоро Вас<илий> и Гриша ослабели, их рвало, потом они спали и наконец ушли. Мы остались втроем. Саша, выпивши, открывался, причем я узнал много, чего и не предполагал; это была, правда, Пасха, и на прощанье у каждых дверей он целовался крепко, еще придерживая мой затылок. Почти решил ехать с ним в деревню.

3_____

Был у Ек<атерины> Ап<оллоновны> и тети, потом пошел на Ник<олаевскую>; Саша спал, он, вероятно, теперь запьет; вставши, мы, посидевши, поехали в магазин, который был заперт, потом на квартиру, где Ольга Ивановна клюкала с Мироном; под секретом она выпила и с нами, подпрыгивая и жеманясь, в темном платочке. Пришли Мирон и Степан; Саша поссорился со Степаном, и тот ушел; потом Саша стал засыпать и простился, целуясь опять почему-то со мной, и все, засыпая, вскидывался: «А где Мих<аил> Ал<ексеевич>?» — «Здесь, здесь», — успокаивала его женщина. Мирон поехал со мной и говорил, что хочет непременно меня угостить, и в «Любим». Там какой-то господ<ин> садился мимо стула, его дама хихикала, говорила, что она чудно поет; Мирон тоже ослабел и полез было в машину; пришел лакей сказать мне, что Мирон в уборной ослабел, мне пришлось мочить ему голову, одевать его и вести, почти валящегося, на квартиру, мимо филипповских ящиков, где он спал вчера. Дома Варя и Сережа спорили и возмущались и русской манерой напиваться не систематично, а экстренно, и безобразить и т. д. Было из 7<-ми> слов 3 «не понимаю». Мне казалось, что это говорится специально для меня, против моих приятелей, и даже если бы это была правда, то скорей можно было не говорить об этом. Я тоже «не понимаю», но не все ли равно, раз я покину скоро квартиру и это место. В Череповец я поеду в апреле, проживу дня 2 или 2 месяца. Когда Саша ехал со мной, совсем близко, <со> своими зеленоватыми афродизийскими глазами, странными, как у балующих людей, он говорил: «Теперь я уверен, что вы от меня ни на шаг». Что же, пускай, на здоровье, будет уверен.

4_____

Утром ходил в магазин; был один Кудряшев, убиравший стружки, потом пришел Козлов, скучный и тихонький. Рассказывал, что ночью был разгром убежища{178} на Верейской, убито 5 человек, выпущен пух из перин, окна перебиты и т. п. и ударом топора раскроен череп сожителю хозяйки, коту{179}. Меня почему-то схватило при этом рассказе, так все ясно представилось: и тот убитый, почему-то в виде Саши, лежащим раскинув руки со своим белым большим телом, широким, как солнце, лицом, с закрытыми теперь глазами, бровями и лбом рассеченным, рассеченным. И все это священное поганое тело лежит недвижимо, как куча мусора. Потом стали петь: «Экой Ваня»{180} и т. п., пришел Степан, нетрезвый, жаловался на Сашу, чуть не плакал, что его нельзя оскорблять, хотя бы Богу или царю. Кудряшев пошел закладывать вещи, зашли к Гилюкову, там был Мирон, он отошел от Белороссовой и хочет самостоятельно заниматься древностями. Зашел к Саше; в кухне сидели Саша с женой, 3 женщины и стоял бородатый мужик. Саша был очень рад, он с утра собирался ко мне. «Позвольте с вами похристосоваться». — «Христосо<вались> ведь уж». — «Ну, так поцеловаться». — «Извольте». Пришла его жена, полная обиды на Степана, на Казакова, говорила истерически: «Как мы боялись, чтобы вы не узнали; мы ведь не знали, что вам все известно… и вы пришли все-таки… я знаю, вы скромный, вы дворянин и, зная, кто я, что у нас за квартира, пришли к нам. Я целую ваши руки, — (и она правда поцеловала их), — и вот, перед иконой, верьте: Саня тут ни при чем. Все я, все я… и для того, чтобы иметь при себе моего Саню, — (и она, стоя, обнимала голову сидевшего и раскачивалась, будто баюкая). — Если бы он захотел, он был бы хозяином, а не Егорка, Нат<алье> Аф<анасьевне> было все равно, с кем блудить-то, а Саня же красивей, чем косой Казаков, да он не захотел, он не мог, как те, хозяина во гроб вогнать. Он без дела, но Бог даст, все переменится, развяжемся с этой квартирой, уедем в провинцию, и мы не пропадем». Саша объяснялся мне: «А когда мы уедем, все вещи поставьте ко мне, в знак, что вы мне верите». — «А я вас не стесню?» — «Места у нас хватит», — и он повел меня в комнату, где я был у них на масляной, почти пустую, и потом, отдернув занавеску, сказал: «Вот и тут еще много можно поставить». В комнате со спущенными тюлев<ыми> занавесками, убранной как зальце 3-й руки, сидели 3 девицы, курили и тихонько пели сиплыми голосами чувствительные вещи. При нашем появлении они смолкли; начали христосоваться; первая, маленькая, на мое «Х<ристос> В<оскресе>» ответила: «Может быть», а последняя, с блуждающ<ими> коровьими глазами, похристосовавш<ись>, остановилась, вздыхая, будто удивляясь, что это так скоро кончилось. Вернувшись в комнату, стали собираться на кладбище, Саша одел ботинки, потом в кухне забуянил; А<лександра> И<льинична> вышла и сказала: «Позовите его, М<ихаил> А<лексеевич>, а то он никого не слушает». Саша тотчас пришел, сел против меня и заснул у меня на коленях, скрежеща зубами. Потом стал валиться; в кухне кто-то кого-то бил по лицу и говорили: «А, сволочь, будешь меня дразнить? будешь?» Плакали. Саша проснулся; спросил позволения позвать хор цыганок. Пришла большая Танька с коровьими глазами в розовой кофте; запела, глядя на меня:

С каким восторгом я встречаюВаши прелестные глаза,Но только, только замечаю,Они глядят не на меня{181}.

Сидя через стол, она временами поднималась, будто тянулась, но опять, вздохнув, тяжело опускалась. Саша просил спеть «Мне не спится, не лежится» и пьяным, диким голосом, без слуха, старался подражать моему казавшемуся ему тихим и нежным пению. Я спел и еще раз при хозяйке, и еще «Экой Ваня» и «Надоели ночи», женщина тихо плакала и потом сказала: «Голубчик мой, почему вы не хотите меня поцеловать» — и опять привстала. Саша закричал: «Разве ты, блядь, можешь целовать Мих<аила> Ал<ексеевича> дайте лучше я вас поцелую. Ты знаешь, что такое современная музыка?» И, взяв мой затылок, опять поцеловал раз пять и потом мою руку. Жена стояла за спиной, улыбаясь. Пришел Кудряшев, стал играть на балалайке, Саша стал плясать с женой, подобрав<шей> высоко капот, обнаружившим <высоко?> ее ноги в черных чулках. Танька проплывала, не подбирая платья, подняв руки, с которых спали розовые рукава широкой кофты, и выставив грудь вперед. Василий ушел, обещав прийти через час. Саша не хотел спать, буянил, женщина говорила: «Ляг, ляг, и Мих<аил> Ал<ексеевич> ляжет с тобою». — «Как он уснет, можете уйти». Саша согласился и, положив меня к стенке, лег, обнявшись и опять целуя меня; я плохо сознавал, что это не кошмар и здесь сидит его жена, и тоже целовал его. Он уснул, я задремал; на кухне кто-то кричал, где его кошелек, ругались, хлопали дверями, и долго по лестнице, под воротами слышались дикие крики. В комнате пылала лампада. Саша тихо храпел, я не мог высвободить руки из-под его головы и другую из его рук, и, когда я сделал усилие, он оцарапал мне руку и хотел укусить. Проснувшись и увидав меня с открытыми глазами, он пробормотал: «Недреманное око Г<ос>п<о>да нашего Исуса» — и, снова поцеловав меня, заснул. Пришла хозяйка, примостила стулья и, спросив у меня подушку, легла с другой стороны Саши, и через спящего мы откровенно и как-то нелепо разговаривали; она жаловалась, хвалила меня, говорила о своей жизни, любви к Саше, его характере. Прибежала Наташа: «Ал<ександра> И<льинична>, там у Таньки немец все перебил и ее чуть не задавил». Та горошком скатилась. «Дворник, дворник», опять хлопанье дверями, крики, драка. В коридоре раздирательно кричала Аннушка: «Задержите его, задержите его, он ее совсем убил, она не дышит». Шлепание ног, тихо, далеко за двором на улице крики. Лампада пылала. Саша спит, прижавшись к моему плечу; в окне через двор зажгли зеленую лампу; как мирно, целомудренно сидеть с ней и заниматься, быть чистым! Хозяйка вернулась. «Оживела, к<а>к воду-то вылили на нее. Повезло этой роже на праздн<ики>: вчера чуть в бане не утопили, сегодня чуть не задавили. Хороший она человек, да уж к мужчинам больно липка. Ох, в Саньку моего как была влюблена, да как задали ей рвань, что плешивая ходит, так только рядом смеет посидеть». Она заснула, сколько прошло времени, я не знаю. Тихонько встав, я не мог их добудиться. Поцеловав Сашу, перелезши через А<лександру> И<льиничну>, я одел кафтан и ушел. Было четверть десятого{182}.