Жан-Кристоф. Том I - Ромен Роллан

Строго говоря, Кристоф простил бы Отто предпочтение, которое он оказывал другим своим приятелям, Но чего Кристоф простить не мог — так это лжи. Отто не был ни лицемером, ни лгуном, просто ему органически трудно было говорить правду, как трудно заике произнести, не запнувшись, фразу; он не то чтобы врал, но в то же время и не говорил всей правды — от застенчивости ли, а может, и от неуверенности в своих чувствах он редко изъяснялся вполне откровенно, на вопросы отвечал уклончиво; а главное, из всего делал тайну и скрытничал, что бесило Кристофа. Когда Отто уличали в каком-нибудь проступке или, вернее, в том, что, сообразно их общим представлениям о дружбе, являлось проступком, он не только не признавался чистосердечно, но, наоборот, упрямо опровергал очевидность и плел какую-то несуразицу. Однажды Кристоф, потеряв терпение, закатил другу пощечину. Он решил, что отныне дружбе конец, что Отто никогда не простит ему. Отто дулся часа два, а потом первый заговорил с Кристофом, будто ничего не случилось. Он не таил злобы на Кристофа за его выходки — быть может, они даже нравились ему, он находил в них своеобразную прелесть. Отто сердился на Кристофа за то, что тот верит всем его дурацким шуткам, и немножко презирал друга, считая себя выше его. А Кристоф не мог простить Отто, что он так безропотно принимает его грубости.

Итак, они уже смотрели друг на друга иными глазами, чем на заре дружбы. Каждый видел недостатки другого в беспощадном свете охлаждения. Теперь Отто уже не восхищался независимыми взглядами Кристофа. Кристоф стал стеснительным спутником на прогулках. Меньше всего он заботился о приличиях. Садясь на стул, Кристоф удобно раскидывался, снимал пиджак, расстегивал жилет и воротничок, засучивал рукава сорочки, нацеплял шляпу на кончик тросточки и не скрывал своего ликования, попав на свежий воздух. При ходьбе он размахивал руками, свистел, пел во весь голос, лицо у него краснело; потный и пыльный, он напоминал крестьянского парня, возвращающегося с ярмарки. Аристократ в душе, Отто сгорел бы от стыда, если бы их встретили вместе. Когда Отто замечал на дороге карету, он нарочно отставал и делал вид, что прогуливается в одиночестве.

Не менее стеснительным спутником был Кристоф в харчевне или в вагоне на обратном пути домой, особенно когда он пускался в разговоры. Говорил он обычно громким голосом, высказывал вслух любую мысль, пришедшую ему в голову, обращался с Отто возмутительно фамильярно, не стесняясь в выражениях, высказывал свое очень плохое мнение о самых почтенных персонах или даже о людях, сидевших на соседней скамейке; Или вдруг начинал делиться довольно интимными подробностями о своем здоровье, о том, что делается у них дома. Напрасно Отто многозначительно вращал глазами, испуганно махал на него рукой. Кристоф притворялся, что ничего не замечает, и продолжал без стеснения свои разглагольствования, словно сидел в вагоне один. Отто видел насмешливые улыбочки пассажиров и готов был сквозь землю провалиться. В такие минуты Кристоф казался ему грубияном; теперь он не понимал, чем мог привлечь его этот развязный, дурно воспитанный подросток.

Но самым большим преступлением в глазах Отто было то, что Кристоф с прежней непринужденностью пренебрегал изгородями, заборами, запорами, всеми надписями, воспрещавшими вход, всеми объявлениями, грозившими штрафом, любыми «Verbot'ами», — словом, всем, что посягало, по понятиям Кристофа, на его свободу и ограждало от него священную собственность. Отто жил в постоянном страхе, но его сетования оставались втуне: Кристоф еще пуще куражился.

В один прекрасный день, когда Кристоф, сопутствуемый Отто, с видом хозяина прогуливался по лесу, являвшемуся частной собственностью, куда он проник вопреки или, вернее, благодаря наличию стен, выложенных по гребню бутылочными осколками, через которые приходилось перелезать с немалым риском, они наткнулись на сторожа. Сторож сначала их долго ругал, а потом долго грозил составить протокол и в конце концов с позором выставил. Отто выдержал испытание без особого блеска: он вообразил, что их сейчас потащат в тюрьму, и, плача, уверял, притом довольно глупо, что попал сюда по ошибке, что его завел в лес приятель, а сам он даже не знает, где находится. Когда же все окончилось благополучно, Отто накинулся на Кристофа с упреками и все твердил, что он его компрометирует. Кристоф, испепелив друга взглядом, обозвал его трусом. Вспыхнула ссора. Отто с удовольствием бы вернулся домой, если бы только знал, куда идти, но без Кристофа он не нашел бы дороги и волей-неволей плелся за ним, однако мальчики упорно делали вид, что не замечают друг друга.

Надвигалась гроза. А они в гневе проглядели ее приближение. В сморенных жаром лугах трещали кузнечики. Вдруг все разом смолкло. Кристоф и Отто только через несколько минут заметили наступившую тишину; в ушах у них гудело. Они посмотрели вверх: небо нахмурилось; огромные, тяжелые тучи с мертвенно-тусклым оттенком заволакивали небосвод; они надвигались со всех сторон, будто пустившаяся вскачь кавалерия. Казалось, все тучи бегут к какой-то одной точке, к всасывающей их бездне. Отто не смел жаловаться от страха и тоски, а Кристоф, лукаво улыбаясь, делал вид, что не замечает испуга приятеля. И хотя оба по-прежнему молчали, но пошли теперь рядом. Они были одни среди полей. Тишина. Ни единого дуновения ветра. Только временами нежная весенняя листва начинала трепетать, словно охваченная лихорадочной дрожью. Вдруг налетевший ветер поднял столб пыли, начал яростно трепать верхушки деревьев, гнувшихся к земле. Затем снова воцарилась тишина, еще более гнетущая. Наконец Отто не выдержал и произнес дрожащим голосом:

— Сейчас гроза будет, пойдем домой.

— Пойдем, — согласился Кристоф.

Но было поздно. Внезапно вспыхнул ослепительный свет, в небе что-то зарычало, под черным сводом туч прокатился гром. На мальчиков налетел вихрь, их слепили молнии, оглушали громовые раскаты; хлынувший дождь в мгновение ока промочил их до нитки. А от пустынного поля до ближайшего жилья было не меньше получаса ходьбы. Кругом потоки воды, белесый свет, страшные красноватые вспышки молний. Надо бы бежать, но одежда прилипала к телу и мешала идти, ботинки хлюпали по лужам, струйки холодной воды стекали вдоль спины. Стало трудно дышать. Отто щелкал зубами и совсем обезумел от злости; он осыпал Кристофа самыми ужасными оскорблениями, уверял, что двигаться во время грозы опасно, клялся, что сейчас вот возьмет и сядет посреди дороги или возьмет и ляжет прямо на землю — тут же, на пашне. Кристоф не отвечал; он молча шел вперед, жмуря глаза от ветра и вспышек молний, оглушенный всем этим грохотом, и на душе у него тоже было не совсем спокойно, хотя он и старался скрыть свой страх.

Вдруг все стихло. Гроза удалилась так же внезапно, как налетела. Но вид у друзей был жалкий. Впрочем, во внешности Кристофа особых изменений не произошло, потому что и обычно вид у него был не слишком опрятный. Но Отто — Отто, такой выхоленный, так заботившийся о своей внешности, — представлял собой жалкое зрелище: казалось, он искупался прямо в одежде, и когда Кристоф, обернувшись, увидел друга, он не смог удержаться и захохотал во все горло. Отто так ослаб духом и телом, что не имел силы даже огрызнуться. Кристоф сжалился и что-то весело сказал ему. Отто ответил свирепым взглядом. Кристоф повел его на ферму. Там они обсохли перед очагом и выпили подогретого вина. Кристоф находил, что путешествие получилось страшно интересное, и пытался представить их испуг в смешном виде. Но Отто думал иначе и всю дорогу хранил мрачное молчание. Так они добрались до города — оба хмурые, надутые, и, прощаясь, даже не подали друг другу руки.

После этого Приключения они не виделись целую неделю. Каждый строго осуждал в душе другого. Но, наказав себя, лишившись воскресной прогулки, мальчики так истосковались, что их злоба улеглась. Как обычно, первый шаг к примирению сделал Кристоф. Отто милостиво снизошел, и друзья помирились.

Как бы ни ссорились мальчики, как бы ни осуждали один другого, они не могли обходиться друг без друга. У каждого были свои недостатки, оба они были эгоисты. Но эгоизм их был так наивен, так далек от расчетливого эгоизма взрослых, так не сознавал себя как эгоизм, что казался почти приятным и не мешал нашим друзьям искренне любить друг друга. Слишком уж глубоко жила в них потребность любви и жертв! Отто, лежа в постели, сочинял романтические истории, где он, герой, проявлял чудеса дружеской верности, и плакал от умиления, уткнувшись в подушку; он измышлял самые трогательные приключения, из которых он, сильный, доблестный, отважный, неизменно выходил победителем и защищал Кристофа — обожаемого, как ему казалось, Кристофа. А Кристоф, увидев или услышав что-нибудь прекрасное или забавное, думал: эх, жаль, Отто нет! Ни на один час образ друга не покидал его, и образ этот становился таким милым, что Кристоф забывал все хорошо известные ему слабости и недостатки Отто и впадал в состояние блаженного опьянения. Он припоминал ту или иную фразу Отто, приукрашивал ее в уме и приходил в запоздалое волнение. Мальчики во всем подражали друг другу. Так, Отто перенял манеры, жесты, даже почерк Кристофа, и Кристофа подчас раздражало, что его друг, с покорностью тени, повторяет каждое его слово, преподносит его мысли как свое собственное открытие. Но Кристоф не замечал, что тоже копирует Отто, подражает его манере одеваться, ходить, произносить отдельные слова. Это был своего рода гипноз. Они прониклись чувствами и мыслями друг друга. Сердце обоих затопляла нежность и щедро изливалась, как неиссякаемый родник. Каждый воображал, что причиной тому — его друг. Они не знали, что это пробуждается юность.