Русские снега - Юрий Красавин

Что какой-то Овсяник дошёл-таки до Иерусалима и молится там о спасении деревни Лучкино и всей Руси: что беда в нашем государстве оттого, что деньги дёшевы; по крайней мере именно так решили мужики в какой-то харчевне, где на стене висят связки баранок и кренделей, а чай заваривают турецкий, из кладовки самого султана.

И ещё горячо просил Ваня какую-то бабушку взять его в небесное воинство, чтоб защитить святую русскую землю от нашествий злоумышленных татаро-монголов и немецко-фашистских оккупантов.

Вот эта последняя мольба очень обеспокоила Марусю, и ободрило только то, что бабушка отказалась «умолить сына своего» записать Сорокоумова Ивана в это самое воинство, что у него «свой путь», и что ему «определён свой срок».

Медсестру из Пилятиц Маруся к сыну не вызывала — водополица началась, в Лучкино и из Лучкина не проехать, не пройти. Снег таял стремительно и столь же стремительно утекала по низине вода.

Ваня иногда накоротко приходил в себя, печально смотрел на мать; она кормила его, спрашивала — он отвечал кратко, а сам ничем не интересовался.

Не знала Маруся, что однажды, проснувшись, сын её увидел рядом с собой прозрачный шар, в котором раздвинулась сфера, и «на пороге», как на ступеньке крылечка, сел тот, что называл себя королевичем или маленьким принцем.

— А-а, это ты! — обрадовался Ваня. — Зачем явился?

— Ты болеешь, царевич, — отвечал тот. — Больных надо навещать, ободрить, воодушевить. А то как бы не умер.

Это он так пошутил. Потом был у них разговор, от которого в памяти Вани осталось, как гость говорил:

— Вы — странные существа. У вас есть то, что нами, по-видимому, было утрачено: любовь, нежность, грусть… Всё это путает наши расчётные системы. Мы не понимаем вас!

— Но ведь вы — небожители, почти боги! — напомнил Ваня. — Или всё-таки самозванцы?

— У нас разум… Мы рассчитываем завтрашний день — вы этого не в силах сделать. Вы даже погоду на завтра не можете предугадать. Нам смешно наблюдать за вами, когда ваши учёные занимаются научными экспериментами или теоретическими выкладками. Потому я и сказал в прошлый раз, что вы мыслите в категориях забавной Вселенной.

— Забавно — это когда утверждают, что небесная сфера тверда, как лёд или стекло, — довольно сердито вставил Ваня.

— Ладно, это потом… я же обещал, царевич!

Тут вышла у них заминка, после которой маленький принц продолжал:

— Нас ставит в тупик в вашей природе вот что: вы не дорожите жизнью, легко расстаётесь с нею, подчас из-за пустяка, небрежности или явной глупости… Нам совершенно непонятно: вот двое стоят на краю пропасти, один нечаянно срывается в неё — другой кидается за ним следом ради его спасения и без всякой надежды на такое спасение. Почему? Разве это не глупость? И он знает, что неразумно, однако не может иначе… Мы бьёмся над этой загадкой… Она не расшифровывается ни на уровне строения физической оболочки, которую вы называете телом, то есть на уровне молекул, ни на уровне бесконечно малых частиц психической энергии. Это тайна… Мы будем властителями мироздания, если разгадаем её.

— Ясно, — сказал Ваня. — Без нас не видать вам царствия небесного.

— Прощай, царевич! Не скоро увидимся. Мы отлетаем сегодня.

— Не забывай обо мне, а я тебя не забуду.

Так они попрощались, и гость преодолел стену дома в своём прозрачном шале, словно стены вовсе не было.

После этого гостя на столе возле кровати осталась пирамидальная банка, в которой колыхались полупрозрачные оранжевые ягоды.

Маруся первой увидела её и удивилась. Ягодки были величиной с вишню или покрупнее немного, похожи и на икру какой-то рыбы.

Ваня оживился, привстал на постели:

— Ну-ка, принеси ложку.

— Ты думаешь, это можно есть? — спросила Маруся с испугом.

— Да знаю я, чьи это фокусы!

Он добыл ложкой сразу две ягодки, он оказались не круглые, а этакие кубики, при свете керосиновой лампы переливались янтарным и оранжевым светом. Положил в рот одну, хитренько улыбаясь:

— Холодненькая… мокренькая…

Нажал зубами — во рту разлилась приятная свежесть. Никакая это не ягодка — просто маленькая ёмкость с соком. Пожевал и шкурку — вкусно.

После тех ягод он как бы очнулся от долгого сна. Взгляд его стал осмыслен, лицо спокойно. Маруся обрадованно присела на кровать: слава Богу, получше ему, значит, на поправку дело пошло.

— Катя приходила проведать тебя, — сказала мать.

Он сделал равнодушный вид:

— Какая Катя?

— Да Устьянцева. Но ты спал, и мы не стали тебя будить. Она сказала, что знает, что ты приходил спасать её, беспокоилась о тебе и обещала прийти ещё раз.

— Печка топится нормально? — спросил он, чтоб перевести разговор.

— Топится, Вань. Тебе холодно?

— Нет, я про трубу.

Потом он очень осмысленно спросил:

— Митрия… похоронили?

— Да. Умер Митрий Васильич.

Сын поправил ее строго:

— Он не умер — погиб.

Маруся не стала возражать, согласно кивнула:

— Конечно, погиб…

— Пуля долго летела, сколько лет, и вот настигла его. Он погиб, как воин.

Они помолчали.

— Вот сороковины-то по Митрию отмечать некому: Катерину увезли в больницу… оттуда ее дочь, небось, к себе заберет.

— А Веруня?

— Веруня вместе с детишками уехала к сестре на Селигер.

Ваня загоревал.

— Надо же… ах, ухарцы! Как же теперь нам-то без них?

— Что делать, жись такая… Махоню тоже забрали: сын приехал и увез в город, дом заколотил.

— А свои люди? Где они?

Маруся в ответ положила ладонь на его лоб.

— Теперь в Лучкине остались только мы с тобой да Анна Плетнева. Ничего, поживем… как на хуторе. Вот телята остались, с ними повадно.

Он загрустил, а через некоторое время сказал:

— С некоторых пор мне стало казаться, что я знаю что-то лишнее. Это очень тяжело… Но вот нынче лишнего во мне нет. Не знаю, хорошо это или плохо.

— Хорошо, Ваня.

Он не ответил, но был печален, как при большой потере. Встал и посидел у окна — все думал о чем-то.

В тот день словно сам собой явился транзисторный радиоприёмник: оказывается, завалился за сундук. Ваня вынул из него обессилевшие батарейки, молотком крепко постучал по каждой, вставил снова и — о, чудо! — приёмничек ожил: зашипел, затрещал и заговорил человеческим голосом:

— …в Среднем Поволжье три градуса ниже нуля. В Верхнем Поволжье… в Санкт-Петербурге слабый снег, четыре градуса… в Москве без осадков. Мы передавали последние известия.

Ваня покрутил колёсико настройки — дикторы зарубежных радиостанций вещали на всех языках заинтересованно, живо, но спокойно. Значит, вселенской катастрофы не произошло — только снегопад местного масштаба.

Сразу расслабилось что-то в груди, Ваня улыбнулся блаженной улыбкой. А потом словно некая сила вселилась в него. Он поднял руки, как крылья, желая взлететь, и закружился пол избе. Ноги, руки… каждая жилочка его тела ликовала и просила движения. И — эх! — перешёл на бешеный темп.

Кто это так ладно, так четко выбивал босыми ногами ритм? Неужели он? Словно за ним следил огромный зал со зрителями… но нет, никто не видел его в эту минуту, разве что кошка Ведьма смотрела на него удовлетворённо.

И хоть радиоприёмник опять замолчал, обессилев, но это уже не имело значения.

ЭПИЛОГ

Он вышел на улицу, спустился к ручью. Было солнечно при влажном ветре. Вырок напористо шумел, кружа шапки белой пены. Мысли текли чередой, не торопясь, спокойно:

«Растаяли снега… Растаяли… Или нет?»

Он запрокинул голову, посмотрел вверх — жаворонок пел как раз на той высоте, где когда-то можно было ходить на лыжах… На мгновение показалось: лежат, лежат снега! Но нет… всё обычно. Прошлогодняя трава в низине была помята, приглажена недавним половодьем — судя по этому, разлив был велик.

И вот тут он увидел на берегу ручья глыбу льда неправильной звездоподобной формы… словно она откололась от лучезарного твердого неба и упала сюда.

Он нагнулся и потрогал её — рука не ощутила холодного или мокрого, зато от прикосновения в душе родилась радость… Это был не лёд! Это был именно осколок неба. А радость оттого, что опять обрел он ту тяжесть в душе, что и не тяжесть вовсе, а иное.

Его охватило ликование: он присел, положил обе ладони на телесно-гладкие грани и замер. Казалось, даже руки уловили легкий музыкальный шум, подобный шуму роящихся звёзд, исходивший из глыбы. Голубоватый отблеск лежал на ладонях и на всём вокруг, а у нижней грани, которой «кусок неба» опирался на землю, слабо светила радуга.