Ворошенный жар - Елена Моисеевна Ржевская

Последний автобус. Я среди лиц и одежды двадцатилетней давности. Плюшевые жакеты, платки, треухи, хотя и не зима еще.

Набившиеся пассажиры утряслись кое-как под толчки и подпрыгивания автобуса. В теснотище за спиной у себя слышу — стиснутые в проходе бабки переговариваются домашними голосами:

— Летнее яблоко и вовсе не соблюлся.

— Все побито.

— Летось картошка жидкая была.

В гостинице, куда не я одна, вон сколько нас понаехало, кто-то успел получить место, а теперь всё. Мест нет.

— Куда теперь?

— Как хошь понимай, куда идти ночевать.

— Ну и что, что стоишь, беда какая! А хоть и присядь, да на мягенькое.

— Эва куда я попала, — вздохнула, садясь, бабка.

Дежурная, выйдя из своей кабинки с окошечком, примирительно объявила:

— Чайник, надо думать, поспел уже.

И после того в вестибюле как-то само собой стало упорядочиваться. Хоть и ночь, из сумок повынимали кое-что съестное, кружки. Бодрый дяденька, что приглашал чужую ему бабку присесть, щелкнул по оттопыренному карману ватного пиджака.

— Ездишь по городам, пихают куда-никуда. И потом как дурак. Выпить не с кем.

Он взял стакан, что стоял на столике при графине с водой, и, достав из кармана уже порядком початую бутылку, плеснул в него и вернулся, протянул бабке. Бабка с неловкости стала ворчливо отговариваться, что приехала, мол, по делам, много чего надо в магазинах купить.

— Что задумала, все купишь, — бездумно сказал он. И, немного еще подержав протянутый ей стакан, добавил: — Я силком не спаиваю. — И опрокинул сам.

Подлил еще. И когда опять попробовал протянуть ей, она мотнула головой и взялась за стакан.

Дежурная принесла пышущий жаром чайник с запущенной в него заваркой и, все еще держа его в руке, оглядела меня и строго, по-хозяйски спросила, поскольку из-за отсутствия мест еще не давала нам заполнять бланки и не про всех нас ей на глаз все было ясно:

— Женщина! Кто вы такие будете? Откуда прибыли? Командированная или на каком поприще трудиться у нас думаете?

Я, подойдя к ней, подождала, пока она опустит чайник на тарелку, на которой перед тем стоял графин с водой, и объяснила ей, что второй раз попадаю в Ржев. А что первый раз я была здесь 3 марта 1943 года.

Поскольку во Ржеве не найти человека, которого упоминание этой даты — дня освобождения города от немцев — могло бы оставить равнодушным, я была тут же обеспечена ее фаянсовой кружкой и карамельками в придачу и обществом самой дежурной. Она села со мной рядом в вестибюле, и тут же я узнала, что звать ее Анастасия Ивановна, что она была на фронте писарем, потом связисткой. По ранению в госпитале восемь месяцев провела.

Бабка, которой поднесли водки, насупившись, молча моргала. Ее собутыльник, понадеявшийся, видно, сыскать в ней собеседницу, укорил:

— Ну что, язык не ворочается?

Она, отвернувшись в нашу сторону, все такая же насупленная, громко оповестила, обращаясь к дежурной:

— Я — веселая. Выпила для праздника.

Но дежурной не до нее было. Ее захлестывало свое.

— Разум мой, можно сказать, за войну остановился на точке замерзания. Не развивалась, хоть мне и было уже двадцать три… — поделилась она тем, о чем сама с твердостью уже давно про себя решила.

Мне таких наблюдений не доводилось слышать. Обычно о жизни на войне, о себе на фронте вспоминают по-другому, и я приникла со вниманием.

Под утро нашлась для меня койка в общем номере. А позже, днем, и отдельная комната. Но еще до того как перейти в нее, я, подремав на койке, поднялась и отправилась в город.

Дежурная Анастасия Ивановна еще не сменилась. Она высунула из окошечка замотанную платком голову. И когда я подошла, она без «здравствуйте», будто и не прекращался начатый ею ночной разговор:

— Я, знаете, вот что. — Бессонные часы добавили ей возбужденности, хотя голос опал и она его натуживала. — Я, когда демобилизовалась, — хочу во Ржев, и всё тут, а что найду — думала ли? Деревня наша на большаке. Война на нее навалилась. Подъезжаю: деревня — как общипанная курица. А хлеб — вспоминать тяжело — какой-то зелено-черный, из него какие-то листья торчат. Да и не хлеб это. Из чего пекли, бог знает. И ничего-ничего нет. Одна кошка полудохлая.

— Пожалели, что поехали?

Она помотала устало головой в толстом платке.

— Нет же. Брошен камень обрастет мхом. Кое-как стали жить.

Вот и я поняла, что приехала куда метила. Что обрасту здесь воспоминаниями. Ехала в глубь времени, за войной, и война сама тут меня за подол хватает.

Я вышла из гостиницы.

6

Мазин писал:

«Когда сразу же после войны я пошел учиться в Ржеве в вечернюю школу, то интересный вид был у этой школы. Помещалась она в уцелевшем кусочке большой каменной двухэтажной средней школы. И вот этот кусочек — среди каменных развалин вокруг, а напротив окон через дорогу хвостом кверху, наполовину обломавшись, врезавшись в землю, был „Ил-2“. Выйдешь на перемене — кругом насколько хватает глаз одни развалины и груды кирпичей».

Таким и мне запомнился Ржев, другим его не знала. За порогом гостиницы был незнакомый город.

Вблизи дома попроще: то совсем приземистые, то в два этажа — отстроены заново или восстановлены. Это, можно сказать, еще старый Ржев.

Дальше за рекой, где самый центр, единственный уцелевший дом — это банк, он выстроен еще в конце прошлого века. Вокруг солидные современные здания учреждений и жилые новостройки. «Большой у нас теперь город, весь новый», — охотно говорят.

Неизменна только Волга. Где-то вверху, сбиваясь капля по капле в непрыткий ручеек, что напитывается, держа путь через озера, и становится рекой, принимающей притоки, она, окрепшая, течет посреди Ржева — первого в ее верховье города.

Я ее тогда видела закованной льдом. Теперь она текла по-осеннему несуетно, плавно, неостановимо. С высокого берега глядя на Волгу, я чувствовала, как в душе угомонилось, и было так покойно, живительно смотреть на реку и отстраненно, будто никогда по ней не плыли снесенные в Волгу ее притоком Сишкой со страшного, кровавого побоища у Ножкина трупы воевавших солдат.

Поднимаясь от реки, женщины на коромыслах несли ведра с волжской водой и скрывались в лабиринтах белых пятиэтажных новостроек.

Старожилы ни водопроводную, ни из колонок воду не берут на чай, пьют только волжскую. И ветхие старухи, те хоть с трудом, но доберутся к Волге и тащатся с водой назад к себе. «Чайпить», — говорят здесь слитно, как одно слово. «Водохлебы» — издавна прозывали ржевитян. Чаепитие было