Чему не бывать, тому не бывать - Анне Хольт

— Да. Матс Бохус пришел в больницу двадцать первого января в семь часов утра. С тех пор он отсюда не выходил. Я за это ручаюсь, — ответил доктор Бонхеур.

Зигмунд Берли никогда в жизни еще так не хотел спать.

Субботний вечер Ингер Йоханне, скучая, проводила перед телевизором, и это ей очень нравилось. Временами она задремывала, но тут же, вздрагивая, просыпалась от собственных мыслей, которые полудрема превращала в абсурдные сны.

Кристиане ночевала у соседей снизу. Ей впервые разрешили спать в гостях у друга. Леонард принес письменное приглашение, лист из альбома, исписанный большими кривыми буквами. Ингер Йоханне подумала о том, что Кристиане может наделать в постель. О Суламите, который обязательно должен был спать с Кристиане, потому что он кот. Она колебалась.

— Пожарная машина может быть котом сегодня ночью, если это так важно, — почувствовав ее неуверенность, сказал Леонард.

Гитта Йенсен улыбнулась. Она стояла на середине лестницы.

— Конечно-конечно, — поддержала она сына. — Леонард так сильно этого хочет. Да и у вас забот будет поменьше...

— Я хочу, — решила Кристиане. — Я буду спать на двухэтажной кровати. Сверху.

Ингер Йоханне отпустила Кристиане, и теперь об этом жалела.

Девочка может испугаться. Она тяжело переносит любые перемены, с трудом привыкала к новому дому. Очень долго Кристиане просыпалась каждую ночь и искала спальню взрослых там, где она была в прежней квартире, — натыкалась на стену и отчаянно плакала, пока ей не разрешали лечь на маленьком матрасе рядом с кроватью Ингвара.

Кристиане точно написает ночью в постель. Она смутится и расстроится. В последнее время девочка все больше внимания обращает на мир вокруг нее, она начала замечать, что отличается от окружающих ее детей. Это, конечно, важный шаг вперед, но ей, Ингер Йоханне, это доставляет массу неприятностей, а иногда причиняет боль.

Ингвар звонил, разговаривал резко. Сказал только, что вернется поздно.

Ингер Йоханне выключила телевизор, но в комнате стало слишком тихо, и она включила его снова. Прислушивалась к звукам снизу. Там, наверное, уже легли спать. Ей очень хотелось забрать Кристиане. Усадить ее на колени, разговаривать с ней. Запеленать эту девятилетнюю девочку, сделать ее невидимой для всех, кроме нее самой. Они могли бы играть в шахматы по правилам Кристиане, по которым конь мог перепрыгивать в любом направлении, в котором хотел, лишь бы у него хватало пешек на обед. Могли бы посмотреть какой-нибудь фильм. Поспать вместе.

Ингер Йоханне замерзла, тоненький плед не согревал. Сегодня утром, у подруги, она решилась заглянуть в ту комнату, которая долго была закрыта. Когда она сломя голову влетела домой, разгоряченная, она расплакалась. Что-то близко подошло к ней — и она этого не хотела. Сейчас она чувствовала себя жалкой и униженной, она замерзала.

Только бы Ингвар поскорее вернулся!

Она приложила Рагнхилль к груди. Девочка весила теперь почти пять килограммов, и на маленьких запястьях образовались перетяжки. Время идет так быстро. Темный пух на голове почти исчез. Волосы у нее будут светлые. Ребенок уставился на нее. Все говорят, что еще рано загадывать, но Ингер Йоханне считала, что глаза будут зелеными. На подбородке виднелся намек на ямочку, как у Ингвара.

Ему уже давно пора прийти. Двенадцатый час ночи!

Завтра они должны идти на семейный обед. Ингер Йоханне не была уверена, что сможет уйти из дома.

Звук открывающейся внизу двери заставил ее инстинктивно прижать к себе Рагнхилль. Сосок выскользнул у младенца изо рта, и девочка заплакала.

Звяканье ключей. Тяжелые шаги на лестнице. Наконец-то она расскажет Ингвару о своем страшном открытии. Один убийца. Один и тот же человек убил и изувечил и Фиону Хелле, и Вибекке Хайнербак, и Вегарда Крога. Она улавливала какой-то рисунок, невнятные контуры плана, которые внушали ей мысль, что все убийства совершил все же один и тот же человек. И что последуют новые.

Ингвар остановился в дверях. Плечи были устало опущены.

— Это был он. Матс Бохус. Он признался.

— Что?

Ингер Йоханне поднялась с дивана. Она покачнулась и чуть не выпустила из рук ребенка. Потом медленно села обратно:

— Ну тогда... Но... Какое же облегчение, Ингвар!

— Он убил свою мать.

— И?

— Фиону Хелле то есть.

— И...

— Никаких «и». Больше никого.

Ингвар снял пальто и бросил его на пол. Он вышел на кухню. Ингер Йоханне услышала, как он открывает дверцу холодильника, а потом — банку с пивом.

Ингвар ошибался, и она это знала.

— Он убил и остальных тоже, разве нет? Он...

— Нет.

Ингвар подошел к ней, остановился за диваном, положив одну руку ей на плечо и держа в другой пиво. Он сделал глоток. Было хорошо слышно, как он глотает, это звучало почти демонстративно.

— Никакого серийного убийцы нет, — сказал он и вытер рот рукой, прежде чем осушить банку. — Просто поганая серия убийств. Я иду спать, моя хорошая. Я на ногах еле держусь.

— Но... — начала она.

Он остановился в дверях и обернулся:

— Помочь тебе с Рагнхилль?

— Да нет, не надо. Я хочу... Но, Ингвар...

— Что?

— Может быть, он лжет? Может, он...

— Нет. Все его объяснения точно соответствуют тому, что мы нашли в доме Фионы. Мы добились разрешения на допрос. Конечно, не очень разумно в плане здоровья, но... Ему известны детали, которые не были обнародованы. У него был серьезный мотив. Фиона не хотела иметь с ним ничего общего. Все, как ты сказала. Она от него отказалась. Матс Бохус утверждает, что она чувствовала по отношению к нему отвращение. Отвращение, повторял он. Снова и снова. Он даже... — Ингвар потер лицо рукой и глубоко вздохнул. — Он принес с собой нож. Тот, которым отрезал язык. Он убил ее, Ингер Йоханне.

— Он может врать об остальных! Он мог признаться в убийстве матери и врать о...

Ингвар с силой сжал пустую пивную банку.

— Нет, — сказал он. — Я никогда не встречал более надежного алиби. Он не выходил за больничные стены после двадцать первого января. — Он с сожалением посмотрел на банку, как будто забыл, что она уже пуста. Поднял отсутствующий взгляд и спросил: — Что ты хотела сказать?

Ингер Йоханне мотнула головой, положила Рагнхилль на плечо и поплотнее подоткнула плед, укрыв себя и ребенка.

— Мне показалось, что ты хотела мне что-то сказать, когда я вошел, — сказал Ингвар, широко зевая.

Она ждала его столько часов, выглядывала в окно, не идет ли он, гипнотизировала телефон, смотрела на часы; она нетерпеливо и беспокойно ждала возможности переложить на него часть того бремени, о котором сегодня вспомнила. А потом оказалось, что это просто случайность.

— Ничего, — сказала она. — Ничего.

— Ладно, тогда я ложусь спать. — И он вышел.

Наступило воскресенье, двадцать второе февраля. На улицах было невероятно тихо. На Карл-Юхансгате не видно было ни одного пешехода, хотя ночные клубы и некоторые пабы были еще открыты. Метель тяжело и влажно мела с фьорда и отпугивала большинство гуляющих от поиска новых приключений. Даже на стоянке такси у Национального театра, где обычно в это время происходили драки и громкие ссоры, было почти безлюдно. Только девушка в слишком короткой юбке и легких ботинках стояла спиной к ветру, переступала с ноги на ногу и быстро говорила что-то в мобильный телефон.

— Лучше проехать по Дроннинг-Мёудсгате, — сказал один из полицейских и сунул в карман клочок бумаги.

— А по-моему...

— Дроннинг-Мёудсгате, — повторил полицейский. — Кто из нас объезжает этот район годами?

Младший полицейский сдался. Он первый раз дежурил с этим здоровенным мужиком, развалившимся сейчас на пассажирском сиденье, и решил, что лучше всего помалкивать и делать то, что скажут. Они продолжали ехать в тишине.

— Вот, — сказал младший, останавливая машину за большим сугробом на Витфельдсгате. — Это лучшее место для парковки.

— Выбираться отсюда будешь сам, — ворчал здоровенный полицейский, с большим трудом выбираясь из машины. — Если мы не сможем выехать, разбираться с этим дерьмом будешь сам. Я возьму такси. Просто чтоб ты знал. Я, черт побери, не собираюсь... — Последние слова отнес порыв ветра.

Молодой полицейский ступал в следы коллеги.

— Чертовски повезло, — демонстративно, в сторону, произнес старший, ловко открывая подъездную дверь отмычкой, загородив при этом широкой спиной замок. — Дверь, мать ее, была открыта! Так что не понадобятся никакие разрешения ни от каких гребаных юристов. Давай заходи, полицейский Кальвю.

Петеру Кальвю было двадцать девять лет, и он до сих пор не растерял свою детскую веру в добро. Он был аккуратно и коротко пострижен и хорошо одет. В сравнении с неряхой в джинсах и стоптанных ботинках «мартинс», который шел впереди него к лифту, Петер Кальвю выглядел так, будто в полицию Осло его завербовали из академии Вест-Пойнт. У лестницы он остановился, заложив руки за спину.