По замкнутому кругу - Виктор Михайлов

Ведерников производил впечатление человека мрачного, неприветливого, но вся эта неприветливость его была как бы защитной, чтобы скрыть мягкость и душевную доброту.

— Михаил Нестерович ждет вас, — сказала Никитину секретарь и пригласила его в кабинет.

В большом светлом кабинете секретаря партийной организации никого не было, и только спустя некоторое время, откинув портьеру, из глубины комнаты вышел Ведерников и, заметив Никитина, направился к нему навстречу.

— Вот дела какие, Федор Степанович, — начал Ведерников, когда они уселись на диван. — Чертежи «АЭП-7 — Аргус» почти готовы для запуска в серию…

Вошла секретарь и спросила:

— Михаил Нестерович, из райкома говорят, срочно, возьмете трубочку?

— Давайте, — недовольно сказал Ведерников и перешел к письменному столу.

Секретарь вышла.

— Ведерников слушает, — сказал он, сняв трубку.

Пользуясь случаем, Никитин осмотрел комнату: стены, обитые светло-серым линкрустом, самая необходимая обстановка — стол, диван и два кресла.

Неожиданно телефонный разговор привлек внимание Никитина.

— …да нет, товарищ Гущин, я его не выгнал, любишь ты сильные выражения. Посуди сам, что это за лектор, если он от кафедры не может оторваться, глаз от своих записок не может отвести! В бумажку уткнулся, бубнит, а людей, живых людей, что перед ним сидят, не видит. Люди-то на его лекциях спят! Ты знаешь, без живинки и дров не наколешь, а тут лекция… Я его слушал, слушал и почему-то вспомнились мне слова поэта: «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!..»

Наступила пауза, Ведерников слушал, улыбаясь.

— Да нет, товарищ Гущин, это не мелкобуржуазные стишки, это сказал Маяковский. По-моему, правильно сказал! Всякое дело должно делаться весело, с огоньком! Что ж, ладно, поговорим. — Ведерников положил трубку и, немного смущаясь, сказал: — Вы уж меня извините, не дают нам поговорить спокойно. — И, присев на прежнее место рядом с Никитиным, продолжал: — Я вас затем потревожил, что времени у нас в обрез. «АЭП-7 — Аргус» запускаем в серию через восемь дней. Вы на полигоне были?

— Был. Полковник Мазур мне демонстрировал приборы, — ответил Никитин.

— Видали? Силища какая! — с чувством гордости произнес Ведерников. — Мы секрет «Аргуса» должны сохранить, Федор Степанович, обязательно сохранить, — повторил он. — Я вот о чем: у нас на заводе несколько тысяч рабочих, вы человек новый, трудно вам будет разобраться… А что, если мы вам подсобим? У нас тут хорошего народа много…

Никитин собирался было ответить, но дверь опять распахнулась, и вошла секретарь. Она притворила дверь, прислонилась к косяку и решительно заявила:

— Михаил Нестерович, вы Дусю Филатову вызывали, так вы с ней помягче, а то набросились все на нее, шпыняют…

— Это что же, она вас сама просила за нее заступиться?

— Как же! Такая попросит, — не то с завистью, не то с сожалением сказала женщина и отвернулась.

— Ладно, Екатерина Павловна, я ее судить не собираюсь. У меня дочь Дусе ровесница. Скажите ей, пусть подождет.

Екатерина Павловна, недовольно пожав плечами, вышла.

— Вот вы, Федор Степанович, — обратился к нему Ведерников, — с людьми хотели знакомиться, посмотрите нашу Дусю Жаркову. Такой номер учудила — диву даешься! Пересядьте сюда, пожалуйста, чтобы не смущать ее, — сказал он, указывая на кресло в глубине комнаты.

Ведерников приоткрыл дверь в приемную и позвал Дусю.

Никитин увидел ту, что назвала Филатовой Екатерина Павловна и Жарковой назвал парторг.

В кабинет вошла молодая женщина в белом халате, стройная, высокая, с наивными и в то же время дерзкими глазами. Она сдернула с головы белую косынку, и Никитин увидел ее золотистые волосы, заплетенные в косы и уложенные на висках.

— Ну, садись, Евдокия Петровна. — Ведерников указал ей на кресло возле стола.

Она опустилась в кресло и, разглаживая на колене косынку, спросила:

— Звали, Михаил Нестерович? — Голос у нее был глухой, но в нем дрожали тонкие, звонкие ноты, словно весенняя капель. Так и не получив ответа, она вскинула на секретаря быстрый взгляд и сказала: — Величаете меня Евдокией, да еще Петровной… Неужели я и вас обидела?

— Я когда из армии пришел, тебе лет семь было? — неожиданно спросил Ведерников..

— Вроде семь… — настороженно ответила Дуся.

— Эка ты вымахала! Пожалуй, что со мной одного роста, — в раздумье сказал он.

— Росту длинного, а ума короткого, одно слово — баба! — Она вздохнула так, что на столе взлетела и перевернулась бумажка.

— Это ты-то баба? — с усмешкой сказал Ведерников и после паузы добавил: — Баба против своей доли и голоса поднять не смела. Безропотно побои сносила, детей рожала. Жила без радостей, без всякой надежды на лучшее будущее. Баба у мужичьего хомута за пристяжную шла, но воз тащила на себе. А ты? Хороша баба! — Помолчав, мягко, но настойчиво он сказал: — Рассказывай!

— Все равно, Михаил Нестерович, не буду я жить с Жарковым! — сказала она упрямо и, словно печать, приложила к столу ребро ладони.

— Мы с тобой сколько дружим?

— Много…

— Стало быть, друзья мы старые?

— Старые.

— Ну и говори по старой дружбе.

— А чего говорить-то? — Помолчав, Дуся вскинула на секретаря взгляд и еще глуше сказала: — Я когда еще в школе училась, лицо обморозила. Дали мне для лица крем, «Амбра» назывался. Мне запах этого крема так понравился, что я надо и не надо все равно им мазалась. Мне эта «Амбра» в натуре чудилась красивым южным цветком, белым, большим, с золотистыми пестиками, а потом… Потом узнала я, что амбра — это китовый навоз. С тех пор я этого запаха и слышать не могу…

Наступила пауза. Дуся разглаживала косынку на колене, Ведерников сосредоточенно рассматривал свою ладонь.

— Когда я назад оглядываюсь, — продолжала она, — мне любовь моя таким белым южным цветком кажется, только теперь я знаю, что это такое… Мне десять лет было, когда вы к нам в детдом пришли; говорили нам о том, каким должен быть человек — сильным, гордым, красивым. Помню, тогда парень один спросил: как же ему, некрасивому, жить? А вы ответили, что речь о душевной красоте человека. И еще вы говорили о подвиге, о Зое, о Лизе Чайкиной, о труде… Много я тогда думала о красоте души человеческой, мечтала… Нет, не могу я Жаркову простить… Не могу…

Сначала Дуся всхлипнула, затем, уже не сдерживаясь, разрыдалась, закрыла лицо косынкой и выбежала из кабинета.

На мгновение Ведерников растерялся, но, увидев остановившегося в дверях Никитина, сказал:

— Я слез у нее никогда не видел. Стало быть, обижена. Оскорблена. — Он снял трубку телефона и назвал номер. — Забалуева? Здравствуй, это я, Ведерников. Ты можешь подняться ко мне? Прошу, Пелагея Дмитриевна. — Положив трубку на рычаг, он подошел к окну и, видимо забыв о Никитине, смотрел, как Дуся вышла из здания и быстрым шагом шла к проходной. Ветер раздувал полы ее белого халата, открывая подол голубого нарядного платья. Вспомнилось и зеленое бумазейное платье, в котором он привез ее из Солнечногорска много лет тому назад.

В кабинет вошла пожилая женщина, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, и выцветшими светлыми глазами.

— Здравствуй, Пелагея Дмитриевна, — сказал он. — Это товарищ Никитин, он интересуется рядом вопросов. А это Пелагея Дмитриевна, заместитель председателя завкома. Прошу тебя, — обратился он к Забалуевой, — покажи Федору Степановичу все наше производство. В режимные цеха у него имеется допуск.

— Когда начнем? Сегодня? — спросила она.

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Ведерников и добавил: — Ты, Пелагея Дмитриевна, поговори с Дусей Жарковой. Я пробовал, да у меня ничего не получилось.

— А ты как считаешь, семью надо сохранить? — спросила она.

— Тут, Пелагея Дмитриевна, с готовым решением подходить нельзя. Конечно, хотелось бы семью сохранить, но… Посмотри сама по обстоятельствам, если действительно он обиду нанес, оскорбил ее человеческое достоинство — не настаивай. У нее характер гордый, независимый, будешь гнуть — того и гляди, сломаешь. Словом, ты своих девятерых воспитала, тебе видней.

Никитин и Забалуева вышли из двухэтажного домика, где разместились завком, комсомольский и партийный комитеты, перешли улицу, миновали Доску почета и через проходную вошли на территорию завода. Осмотр цехов они начали с подвала, где сортировались штампованные заготовки стекла и в мелких ящиках уходили наверх для новых операций.

— Мы начнем со стекла, — пояснила Забалуева, — потому что оптический цех у нас главный. Без оптики у нас ни одно изделие не выпускается. К тому же по качеству нашей оптики мы уже догнали немецкого Цейса, а по количеству давно обогнали.

Они шли по цехам, и тетя Поля, как ее звали работницы, давала свои пояснения, краткие, меткие, а главное — понятные. Было видно, что она отлично знает производство.