Белая книга - Янис Яунсудрабинь

Под вечер, случалось, подымался лихой буран.

Ночь напролет он выл и свистел вокруг нашего ветхого жилья, будто просился в дом. По всей батрацкой привольно разгуливал ветер, и мы накрывались с головой, чтобы спрятаться от него и чтобы не так слышен был жуткий вой метели. А наутро проснешься — тишина… И в комнате вроде не холодно. Окна оттаяли. Как хорошо!

Но когда собирались пойти в хлев кормить скотину, оказывалось, без раскопок из дому не выбраться. Метель трудилась так усердно, что успела возвести белую стену и сровнять сугроб с крышей. Мы брали лопаты и прорывали ход, по которому выбирались из заключения.

В низинке на лугу близ бани всегда застаивалась вода. Когда она превращалась в лед — эх и веселая начиналась жизнь! Частенько на гладкий наш каток сбегалась целая ватага школяров. Они катались по льду, распластав руки, как крылья, шумели, толкались. Тогда я обувал свои деревянные мокроступы и ковылял до угла хлева; оттуда можно было поглазеть на веселую возню мальчишек. Голые ноги мерзли, но домой идти не хотелось, покуда не спохватится мать.

Когда наши парни ехали в лес, они иной раз подсаживали меня на дровни, и мне удавалось прокатиться. Вот это было славно! Санки под гору ехали сами. Лошадь, не чувствуя тяжести, бодро вскидывала голову и летела как ветер. Что-то внутри у нее словно бы пощелкивало от этого легкого радостного бега, и я тоже прищелкивал — языком…

Суровой зимой хуже всех жилось птицам и лесным зверюшкам. Синицы сновали от окошка к окошку, будто просились в дом. Нахохленные воробьи на куче хвороста поклевывали березовые почки. Даже вороны шастали по двору и все норовили прихватить брошенную собаке кость или выплеснутый с грязной водой обмылок.

После рождества на хутор наведывались зайцы. В лунный вечер мы видели из оконца за печкой, как они петляли вокруг кустов и не боялись даже прискакивать к самой избе. Мы, бывало, постучим в окошко, и косой улепетывает.

А иногда глубокой зимой случались чудеса. Вдруг видишь — за одну ночь луга и поля стали пестрые. За избой тяжело шумят березы. Воздух налился влагой, и в низине лед блестит, как зеркало. Каждый куст, каждая малая веточка отражаются в нем. А когда снова подмораживало, бывала такая гололедица, что и шагу не ступишь, если не вбить гвозди в каблуки деревянных башмаков. Дорожку к колодцу приходилось посыпать золой, не то девушки с коромыслом на плечах никак не могли подняться на горку, а все соскальзывали вниз.

— Ну зачем она нужна, эта зима? — как-то спросил я у хромого Юрка. — Летом хорошо, тепло, на выгоне полно всяких ягод, на лугу можно найти пчелиные соты, на болоте — утиные яйца.

— Ты пойми, — отвечал мне Юрк. — У каждого дня есть своя ночь, так и на каждое лето есть своя зима. Всему нужен отдых. Ты ведь днем бегаешь, возишься? А вечером тебе охота спать. Летом всякое растение, всякое дерево цветет, а потом дает ягоды да яблоки — словом сказать, работает. Но ему тоже надобно время на отдых. Не могут они цвести и плодоносить без передышки. А отдохнут, выспятся, увидишь, как они весной примутся за работу.

Юрк был прав. Я тоже чувствовал, что зима больше предназначена для сна, нежели для бодрствования, и терпеливо сносил ее скуку, дожидаясь весны и теплого лета.

ЛЕВ

«Здравствуй, Лев! Как живешь?» — Лев рычит и встряхивает гривой». Так начинается рассказ про льва в старой книжке для чтения. Дети спрашивают могучего зверя, а он им отвечает на чистом латышском языке. Но уж если лев сумел превратиться в человека, то Екапель, сын нашей соседки Кибилдиене, и подавно мог превратиться во льва. Слабосильные заморыши обычно любят бахвалиться и строить из себя героев. Как раз таков был и наш Екапель.

Мальчишка лет двенадцати, черноглазый, черноволосый, с длинным тонким носом, острым, как птичий клюв, Екапель был довольно рослый, но зато худой, как щепка.

Когда он здоровался со мной за руку, я пожимал четыре хлипких косточки — Екапелины пальцы. Он и ведра воды не мог дотащить из колодца; если мать, случалось, наказывала ему смотать шерсть, он растягивался на кровати и, болтая ногами, объявлял:

— Не мужская работа!

Я привык слушаться матери с первого слова и поэтому, когда заходил к соседям, где жил Екапель, всегда дивился выходкам этого неслуха.

— Екапель, сбегай, принеси мне клетчатый передник, на коновязи висит…

— Кому говоришь-то?

— Ну сходи, сынок, экий ты лентяй!

— Ах, лентяй? Раз лентяй, так чего посылаешь?

— Бесстыдник! А ну, живо! Ей-богу, палку возьму!

— Думаешь, испугался?

И я с ужасом вижу в руках у Екапеля нож, которым режут хлеб. Он размахивает им и смеется:

— Ты меня стукнешь, а я тебя зарежу!

— Да ты что — рехнулся? — кричит мать и выбивает нож из рук сыночка.

Ну, думаю, теперь Екапель заревет, но тот преспокойно подымает с пола свое оружие и чмокает его.

— Ножичек мой миленький! — причитает он. — Ну чего с тобой эта баба сделала?!

— И что только из этого пария выйдет! Не приведи господь! Был бы отец жив, может, он бы с тобой управился, — вздыхает мать и сама идет за передником.

При всем при этом мы с Екапелем отлично ладили. Хоть и был я еще совсем мелюзга, но уже знал на память несколько заповедей, и это меня необычайно возвышало в глазах Екапеля. Всякий раз, как мы с ним встречались, он заставлял меня их повторять.

— Может, осенью меня к пастору поведут, — говорил он, — не придется лишнего учить.

Я повторял для него заповеди по два, по три раза, но голова Екапеля их не принимала. Вот если б на елку залезть, или бересты надрать, или на ольховом стволе вырезать крестики и лесенки, — дело другое, а вызубрить заповеди — для Екапеля задача непосильная.

— Да… Кабы не делилось на две части, кабы не эти вопросы: что сие? — жалобился Екапель.

— Тогда бы ты ничего не понял, — пояснил я.

— А чего там понимать? — пренебрежительно фыркал Екапель. — Отбарабанить, и ладно. Барином так и так не буду.

Летом мы с Екапелем часто играли на нашем выгоне. Мать не отдавала его в пастухи на соседские хутора, боялась, сынок выполнит угрозу и сбежит от хозяйки на другой же день. И мы с ним рыли колодцы, строили шалаши, метали бабки, и время летело как на крыльях.

Пришла зима. Осенью все раздольные пойменные луга были мокрые. Мороз превратил их в зеленоватые ледяные равнины. Я выбегал во двор босиком и, перескакивая с ноги на ногу, жадно заглядывался на гладкий лед. Сколько раз видел я, как важно там катается хозяйский сын Янис на самодельных коньках. Но не было у меня ни коньков, ни обувки. Я надеялся, что к рождеству получу в подарок деревянные башмаки. Но до рождества было еще далеко…

Однажды воскресным утром в нашу батрацкую через высокий порог перевалила целая орава мальчишек: были там и Петерель, и два брата Лиелумы, и Британов Адам, и мой приятель Екапель. Они пришли вызволить меня из неволи и взять с собой на болото на льду покататься.

— Ему обуться не во что, — говорит мать.

— Неужто, — спрашивает Екапель, — не найдется у деда старых деревянных башмаков?

— Батюшки! Да он же в них утонет!

— А босиком? — предлагает Петерель.

Он был младше всех, даже меня.

— Босиком! Сказал тоже! — говорит Екапель. — А в носках, это бы можно.

Меня будут возить на салазках, слезать не придется. Ну, при таком уговоре мать ненадолго меня отпускает.

— Будешь кататься, как барон! — говорит Екапель.

Мама натягивает мне на ноги штопаные шерстяные носки, а я хохочу, словно от щекотки. Потом мне надо нырнуть в ее шубейку. Шубейка куда больше меня, а рукава до половины остаются пустые. Но меня подпоясывают красивым кушаком, а на голову напяливают дедов треух. От него разит потом и табаком. Но вот меня снарядили, и мы едем на болото.

И тут Екапель превращается во льва. Все остальные должны меня везти, потому что они кони. А лев рычит, бегает вокруг них да лязгает зубами — высматривает, какую бы лошадь сожрать. Лошади ржут и лягаются.

Не подобраться к лошадям — нападем на седока! Лев зубами срывает с меня шапку и на бегу трясет ее, как кот мышь. Да еще визгливо взрыкивает, раз уж льву положено рычать. И все это он выделывает лишь затем, чтобы не тащить салазки.

Так мы весело передвигаемся с одного катка на другой, все дальше и дальше. Морозец крепкий, ребята зябнут — ведь санки сами собой скользят по гладкому льду. А мне в маминой шубейке хорошо и тепло.

Меня довезли уже до Лиелумского огорода, но в тот миг, когда мы хотим повернуть назад, как на беду, из хлева выходит сама хозяйка. Она видит, что оба ее сына катают меня на санках, и кричит им, чтобы шли домой. Мальчишки в одних пиджачках нахохлились, ежатся от холода.

— Мы не можем, — отвечают сыновья.

Братья Лиелумы сознают свой долг: сперва надо доставить меня домой. Но их мать об этом не знает. И она в сердцах приказывает им немедля бежать домой: