Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра - Олег Егоров

Такой же метод использует в своем дневнике проф. И.М. Снегирев. Но если у Жихарева дидактизм служит главным образом выражением художественно-эстетических вкусов и увлечений автора, то у Снегирева он носит мировоззренческий характер, является способом объективации своего рода жизненной философии: «Если бы хорошо рассудить об употреблении одного дня жизни, сколько бы можно вывести полезных замечаний о себе и о сердце человеческом!»[249].

По сравнению с Жихаревым, Снегирев увеличивает число источников нравственных сентенций. Кроме латинских крылатых слов, русских пословиц и дидактических стихов, он привносит в дневник поучительные афоризмы из семейного обихода, еще не приобретшие статуса всеобщности: «<...> заходил П.Ю. Львов, которому <я> рассказал неблаговидный со мной поступок К.К. и который заметил, что, бравши ложку в рот, должно наперед думать. Правило прекрасное для осторожности»; «На ласковые слова не сдавайся, на грубые не сердись, – твердит мне маменька»; «Припомню себе отцовское слово: лучше, чтоб меньше говорили об нас. Больше молвы, больше зависти»[250].

У Снегирева отчетливо проступает архаизирующая тенденция. В отличие от юного Жихарева, мировоззрение которого в период писания «Дневника студента» было в стадии формирования и поучительные афоризмы которого в этом дневнике были аналогом его дилетантских драматургических опытов, Снегирев мыслит афоризмами системно. Он опирается на «старину» одновременно и как ученый профессионал, и как отсталый в своих взглядах человек: «Водяным поэтам, литературным карбонариям русская старина не нравится. Бог с ними. На сойку язычок!»[251] Снегирев упрощает мир с его многообразными связями, стремится вместить его в узкие рамки до предела обедненного, семантически односложного моралите: «Sustine et abctine! Вот правила для страстей <...>»; «Ввечеру собрался было к Далматской по ее приглашению, но пришел К. Калайдович, и я остался дома. Sic fugit irreparabile tempus»; «Ввечеру у всенощной. Потом цензурировал «Стелину», роман. Amici diem perdidi!»[252].

Господствующее положение занимает дидактический метод в поздних (1860 – 1870-е годы) дневниках П.А. Валуева. Министр внутренних дел и государственных имуществ, Валуев был литературно одаренным человеком. На закате своей государственной деятельности написал роман из великосветской жизни «Лорин». Валуев фигурирует как автор романа в позднем очерке И.А. Гончарова «Литературный вечер.

Всю жизнь вращавшийся в среде, где русско-французское двуязычие было разговорной и письменной нормой, Валуев унаследовал от этой традиции и специфический образ мышления. В его обширном дневнике подневная запись строится по четкой логической схеме: после описания важного события приводится афоризм, в лапидарной форме выражающий философский или нравственный смысл происшедшего. Как правило, афоризмы заимствованы из латинской, итальянской и французской литературы.

В отличие своих собратьев по методу, Валуев избегает фольклорных источников. И связано это не только с утонченным вкусом, «эстетством» графа и министра, но и с той жизненной средой, которая была предметом описания в его дневнике. Царский двор, высшая бюрократия и дворянство исключали употребление грубых, «вульгарных» оборотов народной речи, хотя по смыслу многие иноязычные фразеологизмы имели не менее выразительные аналоги в русском лексиконе прописных истин и житейской мудрости. Здесь метод пересекается со стилем: «Замечательно, что в то время государь император действовал и говорил именно так, как он в последние два года не одобрял, чтобы говорили другие. Mutantur tempora et nos mutamur in illis <Меняются времена, и мы меняемся вместе с ними>»; «Кн. Гагарин говорил, что он готов броситься в воду под лед <...> Наконец он сказал в присутствии всех членов канцелярии: «после того остается создавать общую думу, и тогда нас выгонят. Вас (обращаясь ко мне), может быть, выберут, но нас выгонят». Voila la bout de l'oreill <вот где проявился кончик (ослиного) уха>»; «Видел Шлиссельбургскую крепость и за нею синюю полосу вод Ладожского озера. Думал об узниках крепости. Их немного, но какая участь! Lascite speranza voi ch entrate <Входящие, оставьте упованья>»; «Сегодня телеграммы неблагоприятны для сербского оружия. Это не мешало газетам нести по-прежнему ту дичь, которую они ежедневно подносят своим панурговым читателям. Mundus vult decipi <Мир хочет быть обманутым>»[253].

б) сентиментально-поэтический метод

Способ организации материала подневной записи с привлечением литературных источников имеет еще одну разновидность. Она отличается от дидактического метода содержанием источника, его семантической ролью.

Вместо нравственных сентенций литературного и фольклорного происхождения ряд дневниковедов использует в структуре записи стихотворные строки, отвечающие их настроению и смыслу описанного события. Стихи выполняют не только семантическую функцию, но и служат выразительным средством, аккомпанируют чувствам автора. Во множестве случаев поэтические строки являются единственным, ничем не заменимым способом выражения мысли или эмоции, созревшей у дневниковеда в качестве резюме итоговой записи дня.

Встречаются записи, которым предшествуют стихотворные эпиграфы. Они так же, как и заключительные поэтические строчки, содержат выразительно-смысловую квинт эссенцию описываемых событий.

В рассматриваемой группе дневников поэтический текст призван выразить возвышенные чувства автора, его высшие эмоции и переживания, для которых повествовательная проза не подходит в силу ее функциональной ограниченности. Выбор поэзии как средства передачи настроения является, таким образом, для автора дневника не делом вкуса, не прихотью, а душевной потребностью.

Но любой метод страдает известной односторонностью. Данный недостаток свойствен и методу сентиментально-поэтическому. Автор дневника, использующий «чужое» поэтическое слово, стремится свести событийное многообразие дня к его чувственно-эмоциональному содержанию. Для него ценностью обладает не столько само событие, сколько тот экстракт переживаний по его поводу, который выражается в поэтической форме. Иногда длинный ряд событий или какое-то одно большое событие в итоге приравниваются к одной-единственной эмоции, выраженной в стихотворной строфе: «Случайно нас судьба свела» – эпиграф, взятый из поэмы И.И. Козлова «Чернец», предпослан записи под 19 июля 1828 г. в дневнике А.А. Олениной, в которой рассказывается о поездке на дачу и встрече с «моим молодым героем».

Дневник А.А. Олениной невелик по объему и охватывает короткий период ее юности. Он построен в форме рассказа о сердечной истории девушки и поэтому насыщен поэтическими строчками из стихов Батюшкова, Козлова, Рылеева, Пушкина. Дневник велся в своеобразной манере: желание поведать заветной тетради «память сердца» сочеталось со стремлением бросить на все события отстраненный взгляд, изобразить переживания влюбленной барышни как романтическую историю, типичную для литературы той поры («Я говорю от третьего лица <...>»[254]).

Для этой цели как нельзя лучше подходили поэтические строки известных авторов, со многими из которых Оленина была близко знакома. Стихи обрамляли лирико-эпическое повествование, то вводя в «тему», то завершая рассказ. Тем самым создавалась иллюзия художественного описания, искусственного приема в положительном смысле слова: «20 июня. Приютино.

Как много ты в немного днейПрожить, прочувствовать успела!В мятежном пламени страстейКак страстно ты перегорела! <...>

Вот настоящее положение сердца моего в конце прошедшей бурной зимы»; «Я радуюсь и грущу, потому что это привычное чувство души моей. Я, как Рылеев, говорю: «Чего-то для души ищу // И погружаюсь в думу»; «22 сентября. В молодости мир видится таким, каким он создается воображением. Постепенно возраст и разум рассеивают иллюзии поэтического счастья, и после них остаются только достоверность реального существования и уверенность в ничтожестве жизни. Старость несет в себе другие взгляды и утешения, она открывает дорогу к смерти и упование на бессмертие.

Я все грущу, но слез уж нет,И скоро, скоро бури следВ душе моей совсем утихнет.«Евгений Онегин», гл. I, стр. 18»[255].

Поэтические строки так пронизывают повествовательную ткань дневника, так органически сливаются с «реалистическим» планом рассказа, как это возможно только в произведениях типа «Новой жизни» Данте или «Двойной жизни» К.К. Павловой.

Благодаря стихотворным вкраплениям план изображения и план выражения сливаются в нерасторжимое единство. Причем стихотворная часть текста подневной записи не обязательно относится исключительно к ее «поэтической» стороне, к переживанию «лирического» героя дневника. Стихи из козловского «Чернеца» достраивают образ «казака» Алексея Чечурина, который рассказывает Олениной историю своей жизни.