Хакер Астарты - Арнольд Каштанов

— Вы хотите, чтобы я лечила вашу жену, или нет?

— Элла, ради Бога, конечно, конечно…

А что еще мне оставалось?

— Как они с Мариной похожи, — сказала Дуля.

— Чем похожи?

— Не знаю, — сказала она.

Она не переставала меня изумлять. Казалось бы, чем Элла была похожа на Марину? Элла — блондинка с короткой стрижкой, Марина — брюнетка, женщина в стиле «вампир». Какой частью мозга делаются такие уподобления? У меня этой части нет. Я всю жизнь верил на слово Дуле, и, по-моему, она не ошибалась.

Вечером позвонила на домашний телефон подруга Дули. Я уже принял бренди и снотворное, язык слушался плохо, она спросила:

— А сам ты как?

При чем тут я?

Она вдруг стала рассказывать про свою молодость. Я все это знал и помнил: у нее тяжело болела мать, она с уроков летела в провонявшую лекарствами и хлоркой квартирку.

— Понимаешь, — сказала она, — мне тогда казалось, я должна принести себя в жертву, такая моя судьба, а сейчас я вовсе не уверена, что поступила правильно. С собой я имела право делать все, что хочу, но ведь я обрекла близких на очень тяжелую жизнь.

Она предавала Дулю, потому что была слишком хорошим и ответственным человеком. Она не предлагала ничего, просто выполнила долг, напомнила о Марине на случай, если я забуду.

30

После завтрака появился Гера — с букетом цветов, который он водрузил на медицинский пост перед Таней. Бодрился, но не очень получалось: Рая оставалась. Однако он успел много и судьбу матери решил с гениальной простотой: накануне собрал ее приятельниц и сказал: «Выручайте. Установите между собой дежурства, кто когда может быть с мамой. Через несколько дней ей дадут сиделку, сможете ее использовать, а пока постарайтесь». Тут же составили расписание смен. Нашли и тетку, согласившуюся жить в квартире и присматривать за Раей ночами. С ходунком она передвигалась вполне уверенно. Они оба, мать и сын, понимали, что жизнь у нее будет тяжелая. И все же из «Мальбена» он ее вырвал. Ей оставалось пройти курс физиотерапии и справиться с болями в колене.

Валя увязался за Герой проводить его до автобуса в аэропорт. Попрощались, и стало тоскливо. Отправились гулять. У Дули появилась привычка подчеркнуто, заискивающе, заглядывая в лицо, здороваться с каждым встречным.

Дождь закончился, выглянуло солнце, но дул холодный ветер, и мокрые скамейки перед корпусом были пустыми. Мы едва нашли одну, на которой кто-то уже посидел и промокнул своим задом. Дуля сказала:

— Марина выставила Геру дурачком, который ничего не умеет, а он все сделал.

Я мог бы поклясться, что в тот вечер, когда Марина обрушилась на Геру, Дуля ничего не понимала и не пыталась понять. Так же она едва ли понимала, что именно Гера сделал для Раи, всю эту канитель с графиком дежурств. Но все это ей и не нужно было понимать.

Выскочила из корпуса Зина, покрутилась, чтобы получить сигарету, и исчезла. Попрошаек Дуля не любила, заметила:

— Зина скоро тоже улетит.

— Куда?

— В Москву.

Это в ней оставалось, никуда не делось: понимая более сложные вещи, не понимала простейших. Я не мог с этим смириться:

— Так что же, она Влада в Москву увезет?

— Что-нибудь придумает.

— Что же можно придумать?

— Самолет закажет. Знаешь, как актеры на гастроли летают? Я читала. Чего ты смеешься?

— Он же не актер, а писатель, ты говоришь.

— Тем более.

— Я тоже писатель, мне никто не даст самолет.

Дуля промолчала. Хватило деликатности не уточнять разницу. Я тоже не стал уточнять. О Севе, Марине, Гае и доме не говорила ни слова. Казалось, всю жизнь жила в «Мальбене» и ничего другого не знала. Устав, сказала:

— Пойдем домой.

Домом она теперь называла свою кровать.

К обеду вернулся Валя и без всяких причин чуть не разругался с Зиной. Это случилось, когда он уже покормил мать и спустился вниз в столовую. Присел к их столу. Зина кормила Влада из ложки овощным супом. С некоторой жеманностью после каждой ложки она вытирала с его губ прилипшие крупинки и кусочки и старалась, чтобы весь процесс выглядел красивым. Валя смотрел, смотрел и брякнул:

— Что ты красоту наводишь? Покормишь, потом в туалете под раковиной вымоешь с мылом и дело с концом.

— Я вам мешаю? — спокойно спросила Зина.

— Да хоть до дыр три.

— Почему вы мне грубите?

— Да нет, даже наоборот.

— В каком смысле наоборот?

— Экономлю тебе силы. Чтоб лишнюю работу не делала. Еще понадобятся.

— Спасибо, Валя, — спокойно сказала Зина, продолжая свое дело. — Не нервничайте.

— Не могу на них смотреть, — сказал Валя. — Душа болит. Вот так же он не мог наехать на деваху. Знал, что нельзя тормозить при ста десяти, и не смог. Где здесь логика?

После обеда зазвонил мобильник, и высветился номер мамы. Звонила сестра: маме плохо, они с нянечкой вызвали амбуланс, врач делал электрошок, сейчас увозят в больницу. Боятся, не довезут. Нянечка поедет с ней. Сестра рассказывала невразумительно, я попросил передать трубку нянечке или врачу, но нянечка не могла отойти от мамы, а врач уже вышел из квартиры.

Мама в девяносто шесть почти никогда не болела, на сердце не жаловалась… Я должен был немедленно ехать в больницу. Положил Дулю в кровать, поднял ограждение, и тут Дуля взбунтовалась. Она слышала телефонный разговор, все поняла, встревожилась, и тревога отшибла мозги. Я упрашивал:

— Отпусти меня, мама в больнице, я должен быть там!

— Я тебя не держу, опусти эту штуку и иди, конечно.

— Но я не могу оставить тебя без ограждения!

— Но почему? Я не могу лежать с ним! Мне не хватает воздуха!

И это продолжалось минута за минутой. Я мог не застать маму в живых, не увидеть ее, и вместо того, чтобы мчаться к ней, может быть, попрощаться, — сидел рядом с Дулей и ждал, пока она успокоится и заснет. Она закрывала глаза, но стоило мне подняться со стула, открывала их и все начиналось сначала — уговоры, просьбы, обещания и упреки. Лишь через полчаса Дуля заснула с поднятым ограждением, а я добежал до ворот «Мальбена» и поймал там такси. Нашел маму в «Ланиадо» в реабилитационной палате. Облепленная трубками и датчиками, была в полном сознании. Трубки мешали говорить, но она внятно сказала:

— Не беспокойся, все в порядке. Как Фаридочка?

— Лучше.

— Ну слава богу.

В нормальном, спокойном течении жизни мне бывало трудно с ней, но в тяжелых ситуациях она изумляла высоким духом. Я позвонил Марине — та была по дороге к «Ланиадо». Вокруг мамы были медсестры и врачи. Я был не нужен. Помчался на такси в «Мальбен» и в дороге опять думал о том же: а если бы Дуля была уже дома? Я не смог бы оставить ее на обычной кровати и поехать к маме. Из «Мальбена» можно было ездить к маме вечером, когда Дуля заснет, хоть в десять, хоть в одиннадцать. Нет, никак нельзя ее забрать раньше чем вернется домой мама. За это время надо будет смастерить какое-нибудь ограждение из досок на двуспальной кровати. Вообразил доски по бортам — нет, это тоже не годилось, Дуле спросонья втемяшится в голову что-нибудь вообще ужасное, гроб. Надо было поездить по местам, где сдается напрокат медицинское оборудование, посмотреть, что есть у них, поднабраться инженерных идей… Никак нельзя было забирать Дулю, а Элла продолжала давать ей декенет, уменьшающий дрожь, но увеличивающий слабоумие, и я второй день тайком отщипывал от таблеток и выбрасывал половинки.

Вечером, когда Дуля заснула уже до утра, снова поехал к маме — не торопясь, двумя автобусами. Хоть и небольшой город Нетания, а любая дорога автобусом — почти час. Маму из реанимации перевели в общую палату, вытащили трубки, и она спала. Только трубка с мочой выходила из-под одеяла в пластиковый пакет-приемник. В палате лежало трое женщин, отделенных друг от друга раздвижными занавесками. Русскоязычная старушка наябедничала:

— Она все время пытается встать и пойти в туалет. Очень стеснительная.

Да, мама была такая.

Я поехал домой. Марина зашла узнать новости. Внимательно выслушала.

— Молодец бабушка. Думаю, завтра выпишут. Только вот куда?

Впервые этот разговор она завела два года назад, после бабушкиной тяжелой простуды: старухе надо перебираться в дом престарелых. У нее было два аргумента: бабушке там будет лучше и бабушка сама хочет. Мама и в самом деле говорила это, но ясно было, что говорит она лишь потому, что считает себя обязанной освободить нас от забот о ней.

— Домой, — изобразил я наивность.

— Ладно, домой. Я взяла отгул, заберу ее из больницы, — Марина выражением лица показала, что снимает с себя всякую ответственность.

Я был благодарен ей за то, что не стала спорить. Понять ее было нетрудно: в домах престарелых израильтяне, как все западные люди, иногда только начинают жить для себя, пользуясь заработанными за тяжелую жизнь досугом и свободой. Я так же, как она, считал, что это правильно, что так и должно быть. Но ведь мама не могла этого понять. Она выросла не на Западе, а в России. Ей не нужны были свобода и досуг. Собственная жизнь не значила для нее ничего. Она так и не научилась жить для себя. Звонила по любому поводу — чтобы сообщить прогноз погоды, услышанный по радио, и сказать, как нам с Дулей надо одеться, чтобы напомнить о какой-нибудь телепередаче, которую Дуля обязательно должна была посмотреть. Мы с Дулей обсуждали с ней эти передачи по телефону и спрашивали советы по любому поводу, который могли изобрести. Все в ее мире — телевизор и газеты — имело смысл лишь постольку, поскольку существовали мы — сын, невестка и внучка, которую вырастила. Она хотела знать все подробности нашей жизни. Не все можно было ей рассказывать, не все она могла понять, и каждое лишнее сказанное ей слово вызывало новый поток вопросов. Я раздражался, злился, но не мог перекрыть единственный источник ее интереса к жизни и в ежедневных телефонных разговорах истощал свою фантазию, сочиняя (вернее, досочиняя) доступные маминому пониманию истории о том, что делал Гай, чем занимается Ниночка и чем занят сам.