Бухенвальдский набат - Игорь Смирнов

У нас почти открыт правый фланг, за лазаретом. Место не вызывает больших, опасений, охраны там немного, но вдруг оттуда подойдут воинские подкрепления.

– Возьми связных – и за лазарет! Сообщай обо всем, что увидишь, на 7-й или 30-й блок. Я буду там.

Отобрав с десяток ребят, Кюнг скрылся за бараками.

Эсэсовцы с вышек заметили движение в лагере. Забили пулеметы. Цвинькают пули. Но большого огня нет. Видимо, фашисты еще не знают, что готовится и что делать им.

15 часов 15 минут. Ясно услышанный всеми взрыв гранаты около угловых ворот бросил всех с места. В ту же секунду мощное ликующее «Ура!» затопило аппельплац. Оно было настолько громкое, страшное и бесконечное, что на некоторых вышках солдаты-эсэсовцы, побросав пулеметы, стали прыгать с трехэтажной высоты. Казалось, вырвалась беспорядочная разъяренная лавина, готовая подмять, опрокинуть все, что попадется ей на пути, или разбиться о препятствие.

Крики, грохот, выстрелы заполняют лагерь. Мне не видно, что делается повсюду, командовать общим штурмом невозможно. Где-то с французами наш главнокомандующий полковник Манэ. От 7-го блока я вижу только кусок колючего забора и одну вышку.

Сразу невозможно даже понять, что происходит. Это похоже на всеобщую свалку. В ход пошли бревна – ими пробивают проход в заборе, рвут проволоку ножницами, топорами, кусачками, бросают доски, куртки. Кто-то уже бежит по ту сторону ограды к зданию манежа, оружейной мастерской. Бойцы Логунова специальной кошкой-крюком стаскивают пулеметчика с вышки. И все больше и больше людей вырывается за территорию лагеря.

Сюда, на 7-й блок, где обосновался наш штаб, то и дело подбегают связные:

– Кто-то из немцев отключил ток в заборе!

Так вот почему бойцы сравнительно легко проскочили через колючку!

– Ворота взяты, Иван Иванович, глядите, красный флаг! Ура! Из карцеров всех выпустили. Какой там ужас…

– Каменная бригада захватила склады с оружием, Тимофей Бибиков раздает всем боеспособным. Гаражи тоже наши, там командует Генка Щелоков. У них танк…

– Бригада Бакия Назирова взяла угловые ворота!

– Батальон Харина в оружейной мастерской! Все бойцы вооружены. Идут на казармы!

Донесение до Николая Кюнга с правого фланга:

– Эсэсовцы бросили окопы и вышли с пулеметами, бегут в лес. К лагерю не приближаются.

Из 17-го блока сообщают:

– Есть пленные. Уже несколько десятков. Перепуганы до смерти.

Выстрелы удаляются от лагеря. Где-то в отдалении разносится «Ура!» Эсэсовцы повсюду беспорядочно отстреливаются и разбегаются. По радио передается первое открытое воззвание лагерного Интернационального комитета:

«Внимание! Внимание! Говорит староста лагеря по поручению лагерного комитета:

1. Эсэсовцы покинули лагерь.

2. Представители всех национальностей образовали лагерное руководство. Его распоряжение должно безоговорочно исполняться.

3. Оставайтесь все на блоках. Оберегайте заграждения.

4. Все продовольствие, все предметы одежды являются собственностью бывших заключенных лагеря. Тот, кто попытается их захватить, понесет наказание, как грабитель.

5. Все органы лагерного самоуправления остаются на своих постах, выполняют свою работу по поддержанию порядка и по организации снабжения лагеря».

А по лагерным улицам уже в открытую ходят люди, те, кто не мог взять в руки оружия. Выползли все больные, инвалиды, «доходяги». Бросаются обнимать друг друга. Слышатся возгласы, поцелуи, рыдания.

Примерно через час после взрыва гранаты новое донесение.

– Военный городок взят!

Появляется Валентин Логунов. На грязном разгоряченном лице сияние:

– Иван Иванович, – начал он и осекся, – простите, товарищ командир, обнаружен склад кожаных тужурок и брюк. Какой приказ?

Вот черти! Не успели отгреметь выстрелы, а они уже думают о житейском. Смеюсь, треплю его за плечи, целую. (Что со мной стало, я не забыл, что восторг можно выразить таким простым и ласковым движением губ – взять и поцеловать!)

– Валентин, Валька ты мой! Передай своим гвардейцам спасибо от всех, кого вы спасли. А тужурки? Немедленно, слышишь, немедленно одень всех своих оборванцев в кожаные костюмы. Но не забудь: в наших руках не более 150 пленных. А эсэсовцев было около 3 тысяч. Они могут загнать нас снова в лагерь. Занимайте оборону по плану…

Появляется Кюнг, ведет пару пленных:

– Иван Иванович, куда их?

– Как условились – в семнадцатый. Что делается там, на нашем правом фланге?

– Все! Фашисты разбежались. Эти сами сдались…

Около 17 часов мы с Николаем Кюнгом и Сергеем Котовым идем по лагерю к шрайбштубе, где должен собраться Интернациональный комитет. Неужели это Бухенвальд? Бухенвальд с его отрывистыми командами, четким ритмом тысяч колодок, боязливым шепотом заключенных, железной дисциплиной?

Улицы заполнены вооруженными людьми. На них те же полосатые куртки, кое у кого прикрытые добытыми на эсэсовских складах тужурками, мундирами, френчами. Они разговаривают громко, открыто, приветствуют нас криками, жестами. Мы тоже приветствуем, поздравляем, целуемся,, смеемся, жмем руки. Откуда-то выныривает Ленька Крохин и ко мне:

– Иван Иванович, дай наконец обниму тебя!

И вокруг меня чертом вприсядку, с чечеткой, хлопая по ногам, по бедрам, по подметкам.

Репродукторы разносят русскую речь и русские песни: это говорит радио Москвы.

У крыльца одного из блоков стоят Генрих Зудерланд и мой первый знакомый по Бухенвальду – Ганс. Подхожу к ним. От волнения куда-то пропали все русские и немецкие слова. Долго трясем друг другу руки, хлопаем по плечам, по спине. Генрих – большой, сильный, вдруг обхватил нас за плечи и крепко притиснул к себе. И вдруг запел песню узников Бухенвальда:

О Бухенвальд, тебя я не забуду…

Ты стал моей судьбой.

Свободу я ценить сильнее буду, Когда прощусь с тобой, О Бухенвальд, мы выдержим ненастье.

И нам не страшен рок.

Мы любим жизнь и верим в счастье, И день свободы нашей недалек!

В эти часы на улицах Бухенвальда не раз вспыхивала эта песня. До недавних дней ее пели лагерные команды, отправляясь под конвоем на работы. Это была официальная песня Бухенвальда. Но сегодня ее мелодия звучала мажорнее, и в словах слышался особый смысл.

На всех бараках флаги и больше всех наших, красных. Кто и откуда достал столько кумача в Бухенвальде?

На аппельплаце тоже толпы народа. На виселице покачивается чучело Гитлера. А около – разноплеменная речь, гогот.

Заседание лагерного комитета сегодня в помещении шрайбштубы.

Кроме меня и Кюнга, из русских здесь Котов, Азаров, Кальчин, то есть Николай Толстый. Все с оружием, небритые, оживленные, шумные. Делятся впечатлениями. Вальтер Бартель – маленький, подвижный, помолодевший – так и светится улыбкой счастья. Даже серьезный, немного мрачноватый Эрнст Буссе сейчас шутит, смеется. Тихо улыбается Квет Иннеман. Входит еще не остывший от боя Гарри Кун-руководитель немецких отрядов, за ним большой, лучезарный Фредерик Манэ. Кричит басом:

– Где мой заместитель? Подполковник Смирнов, доложите! – Это на смеси французского, немецкого и русского. По-русски, пожалуй, звучит только моя фамилия,

– Товарищ командующий, восстание узников Бухенвальда победоносно завершилось. Пленные ждут своей участи в 17-м блоке.

Он смеется громко, раскатисто, треплет за плечи, обнимает, и я, невысокий, весь как-то пропадаю в его объятиях и до дна ощущаю в эти минуты, что такое счастье.

Никогда ничего подобного не было в моей жизни. Вот оно – живы! Победили! Свободны! Впереди Родина! А здесь друзья! Нет, братья! Нет, еще более сильные и крепкие слова нужны мне, чтобы назвать вот этих людей, собравшихся в комнате, где еще вчера эсэсовцы распоряжались нашими судьбами!..

Глава 16. Клятва

19 апреля 1945 года. Четверг. 20 часов. В свете опускающегося к Веймару солнца замерли на аппельплаце четкие колонны бухенвальдцев 21000 человек. Сейчас начнется траурный митинг в память погибших в Бухенвальде. Играет лагерный оркестр. Звучит Бах, Гендель, Бетховен, Чайковский. Хочется, чтоб тихо было в душе. Это для того, чтоб вспомнить тех, кто забыт, чтобы воскресить в памяти то, что казалось потерянным.

Играет оркестр.

А на плацу тишина…

Уже неделю Бухенвальд живет новой жизнью. Нельзя сказать, что она радужно легка и радостна.

Когда улеглись первые бурные восторги, стало особенно видно, в каком состоянии люди. 5 тысяч из 21 больны, не менее половины из них должны умереть от болезней и истощения. Нет никакой надежды, что они останутся в живых. Теперь они имеют белый хлеб, масло, одежду, уход, но жить им осталось день-два-неделю. Каждый день умирают десятки людей.

Проходишь по узкому коридору бараков. То там, то здесь поднимается голова. Эти глаза хотят принять участие в общем оживлении. И не могут. Уже не могут!

А дети! Их около 800. Желтые, бледные, со сморщенной старческой кожей… Из их глаз еще не исчез страх и настороженность. Серьезные и молчаливые, они ходят по лагерю и не смеются: они разучились радоваться. Все так же жадными и голодными глазами смотрят на хлеб. И кажется, невозможно их накормить…