Призрак в мундире - Александр Александрович Тамоников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Виктор, поворот налево, – тут же приказал Шелестов. – Видишь грунтовку? Давай на нее и в лес. Черт, хорошо заметил. Опять навстречу колонна прет. И все двигаются на Орловско-Курский выступ. Да, ты прав, Борис. Нельзя нам прямиком к передовой сейчас ехать. Нас там ждут. Не дадут нам теперь второго шанса прорваться вот так, кавалерийским наскоком, с шашкой наголо.
Бронетранспортер съехал с шоссе и пошел по жидкой грязной жиже. Шелестов оглянулся. Хорошо, что здесь такое грязное море. Можно сказать, что следов не оставляем. Все молчали, думая о том, удастся ли прорваться. Максим посмотрел на Майснера. На его серьезном лице – решимость. Мужественный человек, переборол себя, свои сомнения, принял решение. Ну что же, флаг ему в руки и послевоенное восстановление Германии. Если выживет, конечно. Вспомнив, что Буторин просил его найти родник поблизости, он провел пальцем по карте и сказал:
– Виктор, через километр лесная дорога раздваивается. Мы идем по правой. Там будет родник.
– Вот это хорошо, – отозвался Буторин. – Я чувствую, что двигатель в любой момент может закипеть.
…Открытый солнечным лучам бугорок начал зеленеть. Ветра здесь не было, и сидеть, пригреваясь на весеннем солнце, на брезенте было очень приятно. Буторин, открыв капот, доливал в радиатор воду. Двигатель шипел и потрескивал. От машины шел запах масла, горячего железа. Максим поймал себя на мысли, что такой знакомый запах не кажется ему приятным и родным. Чужая, вражеская машина на подсознании, и все, что с ней связано, было неприятным, враждебным. Хотя она уже дважды спасла группе жизни.
Хлеб нарезан, консервы открыты, вода в котелке закипела. Когда еще будет возможность поесть? Неизвестно. Надо подкрепиться основательно, отдохнуть, дать остыть машине. Ведь скоро придется идти пешком. Бензина осталось очень мало, а при езде по бездорожью он закончится совсем быстро. Бойцы жадно накинулись на еду. Майснер, молчавший до сих пор, вдруг заговорил. Сосновский вздохнул, облизал ложку и, поняв, что толком поесть ему не дадут, принялся переводить всем слова немца.
– Вы знаете, что самое страшное в нацизме? – Майснер поморщился и глубоко вздохнул. – Самое страшное не то, что уничтожаются народы, этнические группы, что проповедуется превосходство одной нации над другими. Нет, самое страшное то, что в головы подрастающего поколения вбиваются догмы, напрочь уничтожающие память о своем прошлом, о реальной истории человечества. Уничтожается не только память, уничтожается культура целых народов. Зачастую это ведь частичка мировой культуры. Помните, как сторонники Гитлера жгли в Берлине на площади книги великих классиков, в том числе и славянских, русских классиков? Это было жуткое зрелище, это было дыхание ада. Нет, не от жара, который исходил от этих костров. От жара восторга немцев, которые приплясывали, как черти, и радовались этому сожжению. Там не книги жгли, там сжигали души немцев. Человеческие души. И в немцах не осталось души.
– Как там у вас прозвучало? – напомнил Сосновский. – Когда я слышу слово «культура», я спускаю предохранитель моего револьвера?
– Да, слова Гитлера, – кивнул Майснер. – Или не Гитлера, но кого-то из его кровожадной шайки.
– Вот в этом вся беда, Карл, – сказал Сосновский. – Полбеды, если бы это сказал Гитлер и Геббельс. Или Гиммлер. Но ведь это слова деятеля культуры, это слова человека из одурманенного народа. Не Гитлер отдавал все приказы, очень многие пытались его приказы предвосхитить и преуспеть в нацизме, понравиться вождю. Вот это уже страшно. Страшно, когда народ помогает тирану быть тираном. А слова эти из самой доходной нацистской пьесы «Шлагетер». Это драма немецкого писателя Ганса Йоста. Она была поставлена в Берлине двадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать третьего года, в день рождения фюрера и в его присутствии. Фюреру драма понравилась. И посвящение автора: «Адольфу Гитлеру с любовью, уважением и неизменной верностью» тоже понравилось. Народ сам выбирает себе тиранов, сам их создает. Они продукт потребности обывателя. Злобного, жадного, завистливого. И теперь вся Германия цитирует эти слова Йоста, приписывая их обожаемому фюреру и с готовностью следуя этому его завету, который придумали сами. Так что впереди работы у вас, камрады, очень много. Это борьба не только с Гитлером, не только с его последователями. Это еще и борьба за души немцев.
Шелестов построил следующий участок маршрута. Настоящее положение линии фронта на этом участке он представлял себе плохо. Значит, придется прорываться с боем столько, сколько позволяет горючее в баках бронетранспортера. И нужна ложная цель. Немцы должны думать, что целью русской диверсионной группы является штаб корпуса, располагающийся в районе Ново-Октябрьского. Если прорываться в этом направлении, то преследователи сумеют выяснить у свидетелей, что русские диверсанты расспрашивали как раз об этом штабе. А вот когда кончится горючее, можно будет бросить технику и уходить совсем в другом направлении. Уходить тихо и без шума. Пусть группу ищут в направлении Ново-Октябрьского, пусть прочесывают местность и стягивают туда войска. Огромные лесные массивы тянутся отсюда, от Брянска, до самой Москвы. Лесами можно попытаться добраться до линии фронта и перейти ее в удобном для перехода месте.
Начало смеркаться, когда Буторин снова завел двигатель бронетранспортера, включил фары со щелевыми ограничителями и тронулся. Лесная дорога извивалась, то поднимаясь, то опускаясь в овражки. Фары узкой полосой лизали окружающие деревья. Возникало ощущение, что машина идет по глубокому тоннелю и его стены все больше сжимаются и сжимаются. Всю ночь слышна была далекая канонада, иногда небо на востоке озарялось вспышками красного света. Фронт не так далеко.
На рассвете Шелестов остановил машину и с фонариком спустился к Буторину в отсек.
– Смотри, Виктор, сейчас мы снова выйдем на Калужское шоссе. Движения там в такое время, возможно, и не будет. Немцы по ночам не ездят. Но вот нарваться на засаду во время выезда из леса можем.
