Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет - Ян Веннер

И Курц вызывает жалость. Одна из самых прекрасных строк в тексте Майкла Герра эта: «Что подумали бы его близкие, если бы когда-нибудь узнали, насколько далеко он ушел от них?» – мысль, что можно уйти так далеко, что уже нет возможности вернуться, даже при желании.

Именно это я пытался сделать с Уиллардом в той последней части. Мне вновь и вновь виделся этот образ – способность пристально вглядываться в то, что истинно, и говорить: «Да, это истина». Впрочем, для меня всегда имело значение лицо, и поэтому мне нравилось минут десять смотреть на лицо Брандо. Помните «Портрет Дориана Грея»? То есть он как бы срывал покрывало – аааааах! Всё. Те же ощущения вызывала у меня война во Вьетнаме. Просто всматриваешься в нее, открываешь глаза и всматриваешься и принимаешь ее, если это истина. А потом идешь дальше.

Вслед за показом фильма в Лос-Анджелесе в мае и показами в Каннах появилось такое высказывание – я говорю об американской прессе, поскольку читал только ее: «Этот фильм потрясает примерно в течение первого часа: он волнующий, добротный, зрелищный и безусловно стоит потраченных на него денег. Эти деньги вы видите на экране». И дальше: «Когда в картине появляется Курц, она становится сбивчивой, философской и претенциозной – она распадается». Это мнение на удивление постоянно.

Зрители, а значит, и некоторые авторы действительно знают правила разного кино – и то, каким они захотят принять фильм в течение первых полутора часов просмотра, им диктует формула. Это фильм-формула: вы просто проваливаетесь в него, как монета в автомат, и я увлекаю вас вверх по реке. А потом, в какой-то момент, «Апокалипсис» не развивается в приключенческий фильм, который перед вами вырисовывался. Мне кажется, этот фильм сделал некий поворот, который мне не захотелось исправлять: он поплыл по кривой. Внезапно мы поплыли вверх по течению, в доисторические времена, я убрал из сценария все, что не работало на это. Теперь фильм ведет вас в труднодоступные области. Зрители едут на больших санях по накатанной дорожке, а затем кто-то сгоняет их с саней и говорит: «О’кей, а теперь продолжайте своим ходом», – а им не хочется.

Я не говорю, что они неправы, чувствуя это. Мне кажется, одни это чувствуют, а другие – нет. Но они бы предпочли, чтобы все шло гладко, без трудностей, – пусть сам фильм все сделает. А я не смог сделать этого в конце.

Не смогли или не захотели?

– Я не смог, не думаю… я пытался. То есть я не смог дать лучшую концовку. Я пытался и все еще пытаюсь. И если бы я смог придумать, как это сделать, я бы выбрался из проклятого фильма и сделал бы это.

Мне кажется, мы проживаем наши жизни, ожидая – с нетерпением, – что наступит время, когда все само собой решится. Думаю, такое время никогда не наступит ни для кого из нас, и в этом ирония – даже в этом фильме. Хотя кажется, что имеется и некое решение, – здоровый пожирает больного, и в этом своего рода цикл жизнь/смерть, день/ночь, – для меня ирония состоит в том, что мы все время стоим на грани, на лезвии бритвы. Именно поэтому Уиллард смотрит то налево, то направо, и вы слышите: «Ужас… ужас…» «Ужас… ужас…» – это как раз то, что мы никогда со всей ясностью не понимаем; мы не понимаем, что нам делать, что правильно, а что неправильно, каково рациональное поведение, а каково иррациональное: мы на грани.

«Ужас… ужас…» в конце фильма означает, что я хотел закончить его неоднозначно, потому что, мне кажется, это правдивая концовка – мы надеемся, что будет принято своего рода нравственное решение о войне во Вьетнаме и о нашем участии в ней. В (истинном) конце вы не получаете решения. Перед вами выбор: быть сильным или быть слабым. В известном смысле именно так и начинаются войны. Соединенные Штаты сделали выбор: они захотели стать сильными, стать Курцем в Юго-Восточной Азии. Предоставить выбор – это единственный способ, как мне казалось, закончить фильм.

«Сердце тьмы» заканчивается ложью. После смерти Курца Марлоу[124] идет к его невесте, и та спрашивает: «Что он сказал перед смертью?» И Марлоу говорит: «Он назвал твое имя», – но на самом деле Курц сказал: «Ужас… ужас…»

Том Вулф

Интервьюер Чет Флиппо

21 августа 1980 года

Вероятно, самое поразительное в книге «Нужная вещь»[125] то, что она сделала вас уважаемым. Вы уже не модный писатель, которого боятся и ненавидят в литературных кругах. Теперь вы знамениты и уважаемы.

– Почти все, что я сделал, это не пародии, рассчитанные на однодневный успех, а то, что так или иначе запоминается. Люди любят насмешку с налетом издевки. В частности, они лучше помнят нечто вроде эссе «Радикальный шик» или «Раскрашенное слово», поскольку, даже если ты по-доброму смеешься над людьми, населяющими мир, в котором мы все живем, или мир искусства, или иной, связанный с экспрессией, они все равно вопят, как будто их убивают. И конечно, у них есть все необходимое, чем ответить обидчику, – так завязывается драка. Все по-своему наслаждаются ею, касается это их или нет. Но «Электропрохладительный кислотный тест» не был пародией, не был насмешкой или сатирой.

Вовсе не обязательно, чтобы литературный мир понимал или одобрял ту или иную тему.

– Ну, литературный мир, конечно, не одобряет тему астронавтов; это не очень популярная тема. Фактически, одна из наиболее интересных для меня тем – не космическая программа, а армейская жизнь. Я видел, что военный контингент, особенно офицеры, в буквальном смысле были «ничейной землей». Примерно в 1919 году серьезные писатели перестали смотреть на военных с сочувствием или даже с восхищением. Именно тогда появляется мода на изображение военного так, как если бы единственным приемлемым героем был солдат, рядовой, солдат-пехотинец, который предстает как жертва, а не как воин, жертва тех же сил, что и гражданское население.

Думаю, астронавты не горели желанием пообщаться с вами. С таким чудаком, который говорил им: «Я из журнала Rolling Stone, и мне хочется расспросить вас о личной жизни». Ясно, что вы так не говорили; насколько сложно было разговаривать с астронавтами?

– Парни не были такими уж грубыми. К тому времени некоторые ушли из отряда астронавтов. Они были не слишком связаны со всем этим, срок их контракта с журналом Life истек. Думаю, многих немало раздражало то, как описывают астронавтов. Если же они соглашались побеседовать, то стремились к открытости. Некоторые отказывались давать интервью. Алан Шепард сказал мне, что сотрудничает только в документальных проектах, проводимых с научной целью… впоследствии он сказал, что читал статьи в журнале Rolling Stone, и они ему не особенно понравились… не знаю почему. Нил Армстронг сказал, что у него такой принцип – не давать интервью, и он не видит причин, почему он должен от него отступить. Мне кажется, он надеялся и, возможно, все еще надеется написать свою книгу. Все астронавты «Меркурия», которые были еще живы – (Гас) Гриссом погиб, – выражали желание побеседовать, и работать с ними было приятно.