Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский

Август пожал плечами.

– Чтобы ты себя и меня своим нетерпением выдавала! – воскликнул он. – Что за дивная мысль! Ты стала бы невольницей!

– Я предпочитаю это, чем стоять вдалеке, ничего не видеть и терзаться домыслами, – сказала Дземма.

– Я не могу просить об этом королеву, – сказал Август, – сомневаюсь, что ты сумела бы, а моей матери никогда эта мысль не придёт в голову.

– Не знаю, кто, и не знаю, как, это сделает, – возразила Дземма, – но знаю: я этого хочу, желаю, что всё готова сделать, чтобы так было, и так должно быть.

Она ударила об пол ногами, её красивые глаза взглянули огненно.

– Я замучу себя догадками, я буду представлять… и заливаться слезами, – говорила она снова. – Будучи при ней, буду смотреть, буду напиваться ядом, но он никогда таким горьким быть не может, как мои грёзы. Кто знает, у бока королевы, может, сумею отстранить вас от неё.

– Я её не люблю, Дземма, – сказал Август смело, – ты знаешь об этом.

– Но она должна пытаться заслужить вашу любовь и будет, я этому хочу помешать.

– Ребёнок, – отозвался молодой король, помолчав, – с твоим темпераментом, нетерпением подвергаться тому, чтобы твою и мою тайну тут же открыли…

Дземма пожала плечами.

– Какую тайну? – спросила она. – У меня нет никакой, и ваша, если бы из вашей любви ко мне хотели её сохранить, ни для кого не закрыта. Все знают, что я вас люблю. Хочу, чтобы это на четыре стороны света протрубили на краковском рынке. Что мне! Да, я ничего больше, только любовница молодого короля, но у меня есть его сердце, а та будет женой и не получит ничего… кроме колечка и холодной руки.

Когда она это говорила, король молчал, опираясь на руку, слушал, и, может, приходили ему на ум предостережения Бьянки. Дземму трудно было сдержать, а он, мягкий с ней, слабый, потому что влюблённый, мог это меньше, чем кто-либо другой.

Не получая ответа, Дземма приблизилась к сидевшему королю, положила ему обе руки на плечи, приблизила уста ко лбу, старалась получить слово, выхлопотать обещание.

Август молчал.

– Говори, поможешь в этом? – шептала она. – Королева теперь для вас сделает всё… а она может, что захочет.

– Ты знаешь, что она как можно меньше намерена вмешиваться в то, что касается молодой пани. Хочет остаться вдалеке и чуждой, – говорил Август тихо. – Ей наперекор привезли мою наречённую; она имела иные намерения.

– Да, но даже не будучи деятельной, королева может всё, – говорила упрямая итальянка. – Чтобы угодить ей, старый король согласиться на многое, а великая ли это дело – поместить девушку во фрауцимер?

– С руки моей матери? Её будут побаиваться, – сказал король, – тем более, когда, как сама говоришь, все знают, что я люблю тебя. Наконец, королева Елизавета привезёт с собой своих немок, собственную охмистрину, целый двор. – И вы оставите её окружённой этими чужаками, чтобы они устраивали заговор? – воскликнула Дземма.

Она вдруг прервалась и отступила на несколько шагов.

– Я сказала вам, что у меня на сердце; ежели меня любите, сделаете, постараетесь сделать то, что желает Дземма… или ваша Дземма постепенно высохнет и умрёт от ревности и гнева, когда не сможет ничего увидеть, ничего предотвратить.

– Ты бы ещё хуже мучилась, – ответил король, – смотря, видя и ничего не в состоянии сделать…

– Я лучше знаю, чего и почему требую, – произнесла итальянка, – и от этого не отступлю, нет!

– Но это невозможно!

Дземма заткнула себе уши и отбежала на несколько шагов.

Август помрачнел – разговор прервался.

Наконец итальянка заметила, что плохое настроение, которое вызвало её странное желание, нужно было разогнать. Она села на подножку при короле, положила головку на его колени и глазами искала его взгляда.

Они начали потихоньку шептаться.

В дверь слегка постучали. Итальянка в гневе вскочила. Из внутренних комнат пришла Бьянка, неся на серебряной миске лакомства, воду и вино.

Их обычно подавали в этот час.

Бьянка смерила обоих взглядом, улыбнулась Дземме и шепнула ей на утешение, что сама королева прислала фрукты и сладости.

Но это был день, в котором всё пересекалось, и Бьянка ещё не вышла из покоев, когда в другую дверь постучали, а из самого удара Август не догадался, кто к нему пришёл. Он выглянул за дверь. За ней стоял Опалинский.

– Старый король приказал вас вызвать, – произнёс он тихо.

Час был необычный – но теперь столько дел постоянно появлялось, что ничему удивляться не приходилось. Действительно, Сигизмунд, пользуясь тем, что ему доносили, что Бона была с Гамратом на совещании, хотел поговорить с сыном наедине.

Между сыном и отцом отношения никогда не были доверительными. Сигизмунд, помнящий свою молодость, считал обязанностью быть достаточно суровым с единственным сыном, которого любил, за которым следил, но показывать ему излишнюю нежность боялся. Отцовская серьёзность, которую он старался сохранить, по его мнению, страдала бы от этого. Когда перед ним слишком хвалили Августа, он чаще всего повторял то, что ему позже в уста вложат:

– Оставьте; чего торопить!

Чем больше нежила Бона, тем более холоден был король, боялся излишней мягкости там, где были необходимы мужская сила и воля. Когда Сигизмунд однажды приказал и объявил, чего хотел, не было никаких отговорок. Август должен был быть послушным.

Теперь для пана, которому было двадцать с небольшим лет, требовали больше свободы, какого-то участия в управлении – отец на это не соглашался. Он всегда обходился с сыном как с подростком.

В сердце Август очень уважал отца – любовь пробудиться не могла, особенное, когда Бона старалась подавлять её в зародыше, всегда для собственного интереса, становясь на сторону ребёнка против отца.

Когда Август шёл к отцу, он предвидел, что разговор будет касаться того, около чего теперь обращались все разговоры, – брака; но самая мелкая деталь одежды, кони, кареты могли быть поводом для вызова. Он не привязывал к нему излишнего значения.

Час был вечерний, Сигизмунд Старый уже лежал на своей кровати и один придворный стоял у двери, который по знаку, данному ему, тут же исчез.

Август поцеловал руку отцу, который долго, внимательно на него глядел, прежде чем начал говорить.

– Пришли письма из Вены, – сказал он медленно, бросая слово за словом, – Елизавета скоро двинется в дорогу. Это важная минута в твоей жизни, решающая для будущего. Бог свидетель, что для будущего твоего счастья я сделал всё, что было в моих силах. Жена у тебя будет, воспитанная под надзором достойной матери, дитя милое, мягкое, послушное… её нужно любить и принять милостиво.