Крейсерова соната - Александр Проханов

Переулками, где было много великолепных особняков розового, бирюзового и изумрудного цветов, напоминавших нежные оттенки полярных снегов, он вышел на обширную улицу, обставленную помпезными домами. Вместо нескончаемого потока слипшихся, едва текущих автомобилей улица вся, от тротуара до тротуара, была наполнена странными людьми. Они касались друг друга руками, двигались, пританцовывали, все в одну сторону, из одного размытого конца улицы в другой, такой же туманно-размытый. На тротуарах глазел народ.

Плужников остановился подле язвительного человечка с синими щелочками глаз, который скептически посматривал по сторонам, давая комментарии происходящему:

– Это как же теперь понимать? Чеченцы, которых мы всех победили, приехали к нам в столицу и танцуют зикр на Садовом кольце? Если им даже теперь для хоровода Садового кольца не хватает, то, может быть, после третьей войны они займут Кольцевую дорогу? Ну, знаете ли, здесь бы и Ермолов оказался бессильным…

Плужников не понимал смысла произнесенных фраз. Люди, бежавшие по кольцу, слившиеся в огромный, волнуемый хоровод, были в папахах, в замшевых черных шляпах, в пестрых тюбетейках и вязаных плотных шапочках. Иные были в зеленых и черных косынках с размашистыми арабскими надписями. На одних были овечьи безрукавки и заправленные в сапоги шаровары. Другие были в модных костюмах, белых рубашках и галстуках с золотыми булавками и запонками. На третьих был камуфляж, походные бутсы, ремни. Некоторые держали на плечах автоматы, другие – гранатометы, то там, то здесь мелькали переносные зенитно-ракетные комплексы. В разных местах хоровода раздавались удары бубна, бой барабанов, крики: «Аллах акбар!» Пробегавший мимо мулла в чалме и халате держал на весу раскрытую священную книгу и читал по-арабски молитву. Многие утомились от бега, проголодались. Кое-где дымился на шампурах шашлык, жарились на углях лепешки. Прихрамывающий, воинственный бородач нес зеленое знамя.

– Ну как же!.. Конечно!.. Кто же еще? – язвил человечек. – Шамиль Басаев, собственной персоной… А вот и Доку Завгаев… А вон тот здоровенный, борода лопатой, сам Яндарбиев!.. Ну и конечно профессор Руслан Хасбулатов… И рядом Мавладий Удугов… И, разумеется, Умар Джебраилов!.. Вот только не вижу Ахмеда Закаева… Кажется, он поехал в Кремль получать от Президента орден Дружбы народов… Такие, братцы, дела… – Он цокал языком, щурил синие глазки.

Пробегавший мимо боевик в шутку нацелил в него пистолет.

Плужников не знал, почему бегут косматые и бородатые толпы, кому они грозят автоматами, нужно ли их бояться или следует пожалеть, кинуться опрометью в глубь переулков, забиться в подворотню среди неопрятных помойных ящиков или сойти с тротуара, выхватить у хромого воина зеленое знамя и бежать рядом с ним, выдыхая раскаленно: «Аллах акбар!»

Смущенный, не понимая увиденного, Плужников прошел массивы тесных старинных домов, среди которых возникали уютные, еще не опавшие скверы, темно-зеленые, с белыми аркадами пруды, где плавали слипшиеся ржавые листья. Пахло винным настоем, сырыми дворами, дамскими духами и сладким дымком проплывшей в девичьих губах сигареты.

Он вышел на яркую, кишащую площадь, где машины скользили, словно блестящие косяки рыб, но этот образ, вспыхнув, тут же померк, срезанный лезвием, нырнул в подземный, шумно гомонящий туннель, вынырнул в красивом сквере с высоким бронзовым памятником. Фонтан, осенние деревья были окружены высокими торжественными домами. Бронзовая печальная скульптура взирала с постамента на букет красных роз.

Оглядывая памятник, стараясь вспомнить, где он видел это знакомое лицо с кудрями и бакенбардами, он почти натолкнулся на одиноко стоящую женщину. Полная, в очках, на усталых распухших ногах в стоптанных, разваливающихся туфлях, женщина была увешана с ног до головы плакатиками, где было написано: «Руки прочь от Чечни!», «Свободу многострадальному чеченскому народу!», «Прекратить геноцид чеченцев!», «Президент, ты фашист или демократ?».

Женщину обходили стороной. Вокруг нее была зона отчуждения. Она гордо и одновременно просительно взирала сквозь очки на пробегавшую толпу, презирала ее и в то же время умоляла. Иные прохожие, перехватив ее взгляд, подходили и щупали ее. Кто-то помял пальцами рукав ее поношенного пальто. Кто-то качнул висящий на шее плакатик. Кто-то осторожно прикоснулся к заплывшей груди. Хрупкий юноша приблизился и бережно взял ее за нос.

Плужников увидел, как к женщине подошел милиционер, поставил рядом с ней большие войлочные боты, сострадая, произнес:

– Валерия Ильинична, голубушка, надели бы тепленькое… А то ножки застудите…

Та надменно вскинула голову, тряхнув седеющими волосами, и отрезала:

– Правозащитники привыкли страдать!..

Плужников пытался понять, как связаны эта немолодая, кем-то огорченная женщина и возвышавшийся над ней бронзовый мужчина в плаще? Сколько лет она стоит на этой прекрасной площади, сама превратившись в памятник? Не находил ответа. Знал, что видел их где-то вместе – женщину и бронзовое изваяние, быть может, на литейном заводе. И это вызывало в нем тихую боль. Осторожно приблизился и тоже ее пощупал. Она была мягкой и влажной на ощупь, как брынза, не противилась прикосновению, смотрела ему вслед сквозь очки фиолетовыми глазами раненого оленя.

Он брел по чудесному осеннему бульвару, среди особняков, нежных и чистых, словно души невинных женщин. Вокруг каждой липы образовалось золотое озерцо из опавшей листвы, и хотелось встать рядом с коричневым деревом, прижаться к корявому стволу и так замереть, чтобы не мучили обрывки видений и звуков. Однако в конце бульвара, где возвышалось другое каменное изваяние таинственного человека с бородкой, Плужников оказался в буйном, клокочущем месте.

Играла рок-группа, мотая немытыми космами, разбрызгивая пот, в кожаных безрукавках, блестя металлическими бляхами, цепями, нашлепками. На липких телах синели татуировки: звезды, серпы, молотки, автоматы, грудастые русалки, возбужденные пенисы, профили Маркса и Энгельса. Ударник в черных очках, похожий на фраера, лупил в яркую медь. Гитарист с бородкой Льва Троцкого не щадил струны, подбрасывал стенающую гитару к вершинам деревьев и, пока она кувыркалась, как желтая планета, смачно сморкался в пальцы.

Певец в красной косынке, белолицый, похожий на комсомолку тридцатых годов, страстно выдыхал в микрофон:

– «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!.. Мы подымем красный флаг, демократов всех – в ГУЛАГ!..»

Толпа таких же, в кожанках, в татуировках, принималась яростно скандировать:

– Со-циа-лизм!.. Со-циа-лизм!.. Сталин, Берия, ГУЛАГ!..

В этой толпе были бледные юноши с аскетическими лицами странствующих монахов, яростные, застегнутые в кожу боевики, держащие дулами вверх макеты «Калашниковых», колумбийские партизаны в беретах, с черными занавесками, скрывающими нижнюю половину лица, изможденные негры из «Фронта Полисарио» с муляжами гранатометов, сандинисты в широкополых шляпах, держащие пальцы на спусковых крючках М-16. Над этим грозным, готовым к бою скопищем развевались красные знамена с белыми кругами и черной эмблемой серпа и молота. Качалось и подпрыгивало надетое на палку смешное чучело Президента, который был в дамском трико, сосал пустышку, был облачен в пиджак из американского флага. Было много девушек с измученными лицами, как если бы они днями и ночами таскали на себе гранитные надгробья. Некоторые из них целовались с подвернувшимися юношами, а некоторые – друг с другом.

Плужников тревожно, не понимая причину сходки, смысла песен и выкриков, поводил глазами, стремясь уразуметь происходящее.

Какой-то обыватель, не вливаясь в чумовое скопление, но и не желая уйти, признал в Плужникове наивного провинциала и взялся ему объяснять:

– Небось у вас-то, в Урюпинске, такого не сыщешь?… Зато у нас этой плесени навалом… «Красные ватаги» – так себя называют… А я бы, на месте Президента, взял бы да и перестрелял их всех из пулемета, пока они нас не перестреляли…

Над толпой, словно вознесенный на руках, возник оратор. Было видно, что это предводитель, ибо к нему потянулись все грозные, из папье-маше, автоматы, вокруг него заплескались все алые, пылающие знамена. Да и вид его выдавал предводителя. Он был в желтой, цыплячьей блузе и в черном шелковом шарфе, в непомерных, раздутых галифе, которые покрывались кожаными шенкелями, переходящими в заостренные башмаки с серебряными шпорами. Грудь пересекала ременная портупея, на которой болталась огромная кобура маузера. На голове красовалась клеенчатая «конфедератка», из-под которой ниспадали до плеч пленительные белокурые волосы, даже на большом расстоянии благоухающие духами. Голубые глаза хохотали и плакали одновременно. Правую щеку уродовал шрам, нанесенный гарпуном китобоя. Он походил на Нестора Ивановича Махно, на артиста Бориса Моисеева в период расцвета и чем-то неуловимым – на щит, прибитый ко вратам Царьграда.