Путь, что ведёт нас к Богу - Георгий Чистяков

А беды все равно не прекращаются. И гибнет под водами Баренцева моря подводная лодка «Курск», и погибает во время пожара в Останкине Светлана Лосева, и взрывается уносящая жизни, в том числе и совсем юных людей, бомба в переходе на Пушкинской площади, и так далее. И все это видит вся страна. И продолжает спрашивать нас о том, почему Бог так жесток с людьми, если Он их любит.

«Когда Бог плачет». Так назвал одну из своих книг о. Веренфрид Ван Страатен[32]. Мне бы хотелось сейчас напомнить вам то место из Евангелия от Иоанна, где рассказывается о том, как заплакал Иисус у могилы Лазаря. 'Ебакриоеу д 'Irjoovg по–гречески или et lacrimatus est Iesus на латыни (Ин 11:35). В памяти человека, который привык читать Евангелие по–русски, эти слова отчасти стерлись, ибо здесь в синодальном переводе (как и по–славянски) употреблено неудачное слово «прослезился», которое не фиксирует наше внимание.

Теперь мне придется приблизиться к области того, что думает, чувствует и представляет себе человек, — той области, где как непременное условие действуют слова Тютчева «Мысль изреченная есть ложь». Что такое образ Бога, который существует в нашем сознании? Не так уж сложно представить себе Бога взирающим на мир как на Свое творение как бы со стороны. Можно сделать это, как у Гумилева, слегка иронически:

Все мы — смешные актеры

В театре Господа Бога.

Бог восседает на троне,

Смотрит, смеясь, на подмостки…

Но можно эту же тему развивать и серьезно, как это делалось, когда в религиозной живописи изображался Бог в виде «Ветхого денми» старца. Бога, который похож на Византийского императора и так же как и тот именуется «Василевсом», действительно представить себе нетрудно. Другое дело, когда речь идет о Боге, Который пребывает внутри Собственного творения и взывает к нам из беспредельных глубин нашего собственного «я», как говорила об этом Эдит Штайн. Так Бога представить себе невозможно, и поэтому неслучайно то, что вся восточная аскетика требует от молящегося, чтобы он во время молитвы ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом не представлял себе Бога. Отсюда становится ясно и то, почему икона, называемая обыкновенно «новозаветная Троица», была запрещена в XIX веке Священным Синодом.

Вместе с тем современная цивилизация и мышление современного человека основаны на том, что можно себе представить. Если что‑то не может быть охвачено мыслью, то этого как бы и нет. Так рассуждает человек сегодняшней эпохи. А Бог Откровения — Он «неизреченен, не- доведом, невидимь, непостижимь» (dv£K(pQaaxog [anekphrastos], aneQivorjiot; [aperinoetos], аоратос; [aora- tos], ахатаЛт]ГСтсх; [akataleptos]), как говорится в анафоре литургии св. Иоанна Златоуста. Его нельзя ни описать словами, ни охватить умом, ни увидеть, ни представить себе в воображении. Его можно только встретить.

Вот почему в духовных размышлениях и митрополита Сурожского Антония, и отца Александра Меня такое ключевое место занимает слово «встреча». Вот почему на сегодняшний день намного важнее, чем знание богословских систем, становится молитва — личная молитва каждого и общая молитва всей Церкви и, я скажу больше, наверное, и всего человечества, единого в Адаме. «В жизни нет места для чуда», — восклицает журналист из «Известий». Того самого чуда, которого так ждали люди в минувшем августе[33]. Беда в том, что мы забываем: то главное чудо, которое есть и присутствует в нашей жизни несмотря ни на что, постоянно, — это молитва.

И тут я не могу не сказать хотя бы несколько слов о тех подводных камнях, что есть в христианстве, когда его радостно и убежденно начинает исповедовать молодежь. В том"христианстве digioventii"(итал.), триумф которого мы все видели в августе в Риме[34] и которое, разумеется, есть и в православии. Это тот его, конечно же, зажигающий оптимизм, который, однако, зачастую носит не духовный, а светский, земной характер.

Поэтому вера, которая базируется на этом оптимизме, может легко разбиться вдребезги при столкновении с теми реальными проблемами и горестями, которые неминуемо вырастают в какой‑то момент и перед каждым из нас в отдельности на личном уровне, и перед целыми народами в виде национальных трагедий или стихийных бедствий. Ведь и Вольтер усомнился в Боге не сразу, а только после землетрясения в Лиссабоне. Это первое в эпоху Нового времени крупное стихийное бедствие, с которым столкнулась вся западная цивилизация, вообще наложило такой отпечаток на историю, что это еще предстоит осмыслить специально, ибо оно спровоцировало массовый отход людей от Бога, в Котором в этот момент очень многие увидели либо «злого демона», либо ту силу, которой нет, ту мечту, которую человечество выдумало для собственного утешения.

Здесь можно только вспомнить слова из притчи о сеятеле, где говорится о человеке, который «слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется» (Мф 13:20–21). Вот почему нельзя никогда забывать о Гефсиманском борении и о том, как Иисус, «находясь в борении (yevopevo*; ev dyojvia), прилежнее (вернее: с большим напряжением, exTEvecJTEQOv — это т. н. comparativus absolutus) молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк 22:44). Слово dycovux (agonia) хорошо и довольно точно переводится на славянский и на русский языки именно как «борение», но нельзя забывать о том, как звучит оно в оригинале.

Не случайно же говорит Паскаль, что Jesus sera en agonie jusqu'a la fin du monde («Иисус будет в агонии до конца мира…»). И продолжает: il пеfautpas dormirpendant се temps- la («…и не должно спать в это время»). Именно этой теме посвятил свою прекрасную книгу «Агония христианства» и Мигель де Унамуно. Но и Гефсиманское борение можно понимать по–разному. Мне придется вспомнить еще четыре текста на эту тему, три из которых относятся к первой половине XIX века и один к началу XX. Принадлежат они Жан–Полю, которого сегодня никто не читает[35], и трем известнейшим поэтам: Жерару де Нервалю, Бодлеру и Рильке. Это «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет» Жан–Поля и три стихотворения о Гефсиманской молитве.

"Dieu n'existepas"[36], — говорит у Нерваля Иисус в сонете Quand le Seigneur, levant au del ses maigres bras[37] - в сонете, который начинается, словно словесная икона. У Бодлера эта же тема развивается по–другому. Здесь Бог понимается поэтом как злой демон:

Ты помнишь, Иисус, тот сад, где в смертной муке Молил ты, ниц упав, доверчив, как дитя, Того, кто над тобой смеялся день спустя, Когда палач гвоздем пробил святые руки.[38]

Имеются в виду, конечно же, слова Иисуса «Боже, Боже Мой, векую оставил Мя еси». И, наконец, Рильке. В начале «Новых стихотворений» Его Иисус говорит:

Зачем Ты хочешь, чтобы я сказал: «Ты здесь», когда Тебя не нахожу я?

Не нахожу Тебя. Ты не во мне.

Нет и в других Тебя. И в камне этом нет.

Тебя нигде нет. Я один во тьме.

Со всей людскою болью я один.

И эту боль я нес к ногам Твоим.

Но нет Тебя.[39]

Du nicht bist… — так восклицает Иисус у Рильке, и в этих стихах, в этих гениальных стихах мы на самом деле видим, как поэт сердцем побеждает собственное неверие. И неверие Жан–Поля, де Нерваля и Бодлера, ибо из текста Рильке ясно, что поэт был знаком с гефсиманской темой и у того, и у другого, и у третьего. Все стихотворение Рильке, хотя по теме он очень точно повторяет, почти переводит с французского на немецкий Жерара де Нерваля, в отличие от сонета из нервалевских «Химер», обращено к Богу. Ключевое слово этого стихотворения Du или Dich, (Ты или Тебя) но не Dieu - Lui (Бог — Он), как это было у Нерваля.

«И какое дело мне до холодного и рассудочного"Бога нет", когда Ты, Боже, ecu», — восклицает, именно восклицает Семен Франк в книге «Непостижимое». В общем, эти слова можно назвать вполне исчерпывающим комментарием к блестящей и потрясающе глубокой и пронзительной поэтической медитации Рильке над евангельским текстом и рассказом о Гефсиманском борении. Бог открывается человеку, когда тот отказывается от небиблейского образа Бога как «Зевса Олимпийского», который действительно бывает порою злым демоном (достаточно вспомнить Эсхила), Бог открывается человеку только как «Ты», только в молитве, только в личной встрече. Qui es (лат.) - «Ты еси», появившееся впервые в латинском, а затем и в славянском тексте молитвы «Отче наш» вместо греческого о[40] - это величайшее открытие Церкви. Итальянское che sei или французское qui es, которое, конечно, не воспринимается так остро на слух, — все это сжатое до двух парадоксально коротких слов евангельское учение о Боге, которое в XX веке было возвращено человечеству благодаря, прежде всего, четырем мыслителям: Габриэлю Марселю, Мартину Буберу, отцу Сергию Булгакову и Семену Франку, хотя в уже цитированной анафоре литургии Златоуста оно присутствует полностью и вполне эксплицитно. Ключевое слово ее — многократно повторенное местоимение сти (Ты), и это делает этот, казалось бы, чисто литургический текст потрясающим богословским документом. Бог, Которого я встречаю, — это Бог, явившийся Аврааму, а затем Моисею при Купине. Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова, но, как говорит Паскаль, «не философов и ученых».