Скорая развязка - Иван Иванович Акулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты что ж, Галка, тощая-то?
— Были бы кости… — не сразу нашлась Галя и обиженно отвернулась, чтобы не показать глаз, полных своего горя.
— Эт, верно, были бы кости, мясо нарастет. Да и хорошо, что ли, толстомясой-то быть. В клуб уж небось бегаешь?
— Не до клуба. Я ведь работаю.
— Разве?
— И хожу в вечернюю. Да ведь у нас дойки поздние. Иногда прибежишь, а там уж и двери на замке. — Галя хотела улыбнуться, но только расширила глаза, слушая свое сердце, а оно у ней оглушительно билось.
Галя понимала, что Костя о худобе ее обронил нечаянное, переживала за его неловкость и всей своей переполненной душой простила его. Она радовалась, что они разговаривают как равные, и ей хотелось рассказать о том, что на ферме у ней своя группа коров, что убегает она на работу в четыре утра, а встает и того раньше; но подошел дед Анисим, стал обсыпать могилку пшеницей, а потом вроде с усмешкой затянул из молитвы Моисея:
— «Ты как наводнением уносишь их; они — как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, а вечером подсекается и засыхает, ибо мы исчезаем от гнева твоего…»
Стали подходить и другие, а подойдя, слушали деда Анисима, но он был не силен в святом писании, скоро осекся, житейски заверив:
— Бог грехи наши терпит.
Потом все вышли на елань, и на солнышке мать Августа раскинула холщовую выкатанную скатерть. Костю при виде родной суровины подхватило и унесло в детство, в милые запредельные времена, от которых остался неизбывный запах старого и вымороженного холста.
Дядя Кузя снял свой пиджак и повесил на черенок воткнутой лопаты. Рубашка на нем выглажена — по рукавам от плеч до запястья ровные линейки. Причесавшись, продул расческу и стал рассказывать ранее начатое, подчеркивая слова свои широким разводом рук:
— …трезвый слова ей не говаривал: будто и нету ее. А выпьет, и ну приступать: скоро ли руки развяжешь? Потом, значит, на могилке еенной катался, как припадочный, водой отпаивали. Да. А тут иду по осени, он на могилке столик мастерит. Угольничком. Скамейку вкопал. Я и говорю ему: кроватку еще изладь, с охмелья прилечь…
— Зарочная печаль — неотходная, — заверила Степанида. — Кум-то наш, Павел, тоже не шибко ласков был с тещей, а как самого стукнуло, могилку-то ее цепями железными обвешал. Где-то и нашел.
— С тракторных саней снял, — подсказала Галя.
— Во додумался!
— Механизатор.
Дед Анисим вдруг бросил пучок травы, которым вытирал измазанные глиной сапоги, и горячо вступил в разговор:
— Ешь те корень, железо или всякий камень — чажелые вериги на покойную душу. Ей подняться бы, воспарить, а ее гнетет. Самое святое над могилкой деревце и птички. Весной они опоют, осенью оплачут. А от железа ржа, от камня плесень. Все тлен.
— И деревце сгинет, дедуля, — возразила Галя, сияя глазами от своей дерзости.
— Одно упадет, другое встанет — истинно говорю, бессмертие.
— Гостенечки дорогие, подвигайтесь ближай, — пригласила мать Августа и еще раз охватила глазами разложенное угощение, скатерть поправила и сама первая села на мохнатую теплую травку.
Рядом сел Костя, а по левую руку от него опустилась Галя. Она вроде бы и сторонилась солдата и в то же время безотчетно тянулась к нему. Колени положила одно на другое, все пыталась натянуть на них короткую юбчонку, потом скрестила на них ладошки и затаилась. Расселись и остальные.
Дядя Кузя, стоя на коленях, взял поллитровку, перехватил ее под самое донышко и приказал всем брать лежавшие вповалку на скатерти рюмки. Водку разливал по рукам. Бабы удергивали свои рюмки, не давая налить полные, но Кузя капли понапрасну не уронил, а когда обнес всех, то увидел, что с пустыми руками сидит Галя.
— Ну-ко, не кобенься, чать сама работница. Кого еще-то. Бригадир никак не нахвалится: все доярочка да доярочка. Держи-ко, держи.
Галя взяла и поставила свою рюмку перед всем застольем, плохо понимая, что делает. Кузя набуровил ей с краями.
Только-только собрался сказать дядя Кузя какое-то призывное слово, как из-за кустов вышла Катя-продавщица. Все с чистой приветливостью глядели на нее изнизу, и она показалась совсем рослой, но подобранной, оттого что яркое цветастое платье взяло ее бока в тугой охват.
Мать Августа вскочила, рюмку свою передала подержать подруге, из корзины достала полотенце и раскинула на свое место:
— Садись, Катюша милая, рядышком вот с Котькой. Дождалась я его, слава господи. Погляди вот, хоть и без волос он.
Кате понравилось полное радушие, сняла туфли — они, видимо, были ей тесны, — опустилась на полотенце, подобрав ноги под себя. Свои длинные золотистые волосы перекинула через правое плечо на грудь и вроде обвила ими глубоко открытую шею. В движениях была нетороплива, степенна, и это уважило баб, а Кузя сказал, как всегда, прямо:
— Костя у нас вроде упал в малинник.
Мать Августа втиснулась под бок Кате и рядом с полными, розовыми руками девушки, перед лоском ее тяжелых молодых волос вся окончательно померкла и, подумав об этом сама, горько повеселела:
— Ну, гостенечки, однова живем…
— Гутя, Гутя, погоди, — остановил дядя Кузя. — По годам должон дедко Анисим возвестить. Давай, дед.
Дед Анисим сидел на своей шапке, каблуками к скатерти, на коленях у него лежал кусок капустного пирога. В руках плясала и кособочилась рюмка.
— Сказ один, ёшь те корень, бьют не по годам, а по ребрам. Смекаю вот, все тамотка будем. Не в одно время, однако.
— Для нас, для старья, милей не скажешь, — подхватила мать Августа. — А на молодежь-то гляньте. Разве об том им слушать? Говорю, однова живем…
Мать Августа от веселой решимости зажмурилась, по-девичьи покраснела и, опорожнив рюмку, губы захватила в горсть. Важно выдержал свое дед Анисим и занюхал пирогом. Степанида, выпив совсем на донышке, долго не закрывала рот, будто задохлась. Дядя Кузя заглотнул полную рюмку и не поморщился. Галя только от одного намерения выпить невзвидела белого света, но ей хотелось, чтобы Костя видел, как она выпьет единым духом. Однако солдат немного увлекся Катей, и Галя вдруг, уже чувствуя себя хмельной, вынесла свою рюмку перед ним:
— Всю или не всю?
— Давай уж всю, чего еще-то, — поддержал Костя и по-свойски размашисто чокнулся с Галей, с улыбкой приготовился глядеть.
— Нет чтобы на ум наставить ребенка, — осудила Катя солдата, желая уязвить девчонку, которая небось еще молочные зубы не съела.
Но Галя уже приняла вызов и, впившись своими острыми
