Окна в плитняковой стене - Яан Кросс

Во время моих последних экзаменов вообще в Тарту уже было известно, что Ольга Борм — невеста Эугена Янсена. Так что я должен признать: то, что Йозеп Хурт сказал мне вечером первого ноября за ужином в «Ванемуйне», было само по себе вполне естественно. Однако, я понимаю, в двух словах мне надлежит рассказать вам о Йозепе Хурте. Быть может, вам известно, что у Якоба Хурта было двое сыновей, которые пользовались известностью: Рудольф был пастором, в семнадцатом году он умер в Таллине на улице (Herzschlag[137], разумеется). И Макс, теперь он у нас важный делец по торговой части. О Якобе говорить не стоит. Он был великий Хурт. А Йозепа Хурта теперь уже никто больше не помнит. Хотя, может быть, из всех Хуртов он был самой значительной индивидуальностью. Кем он приходился Якобу, точно я не знаю. Наверно, какая-нибудь дальняя родня. Так или иначе, Йозеп был деревенский парень из Вана-Койола. На самом деле он, вероятно, был несколько моложе меня, но казался всегда старше. Хотя — тоже мальчишка. Сначала он изучал теологию, потом — философию, но и ту и другую не систематически. Как человек?.. Неприметный и вместе с тем приятный. Тощий. Рыжеватый блондин. Туберкулезный. Обреченный на раннюю смерть. Прозрачный, ранимый. С блестящими синими детскими глазами, которые всех обезоруживали. Но какой-то беспощадно последовательный. В то время, о котором я говорю, он на три года был исключен из университета. Из-за дуэли. Так. И вечером первого ноября восьмидесятого года… Я долго и упорно зубрил терапию, устал и нервничал… Чтобы дать отдых глазам, я отправился погулять, зашел в буфет «Ванемуйне», взял бутылку пива и присел за столик Йозепа.

Йозеп взглянул на меня вполне дружелюбно. Своим искрящимся детским взглядом… от которого каждый чувствовал себя в чем-то виноватым.

— Ну как, господин доктор, скоро твоя свадьба?

Я почувствовал себя немного задетым, ибо, как я уже говорил, о нашей помолвке не было объявлено — я хотел подождать с этим до окончания экзаменов. Но был и чуточку польщен. Как всякий молодой петух в подобном случае. И почему-то неспокоен. Как бывает, когда собеседник говорит с тобой о твоих делах, а тебе его тон почему-то кажется подозрительным, или если у собеседника, может быть, на самом деле есть ну… какое-то превосходство над тобой, порожденное болезнью… или даже завистью к тебе, острота которой преодолевает грусть… не знаю. Я отхлебнул пиво и сказал:

— Если бог даст.

— Пышная свадьба, — сказал он, тоже глотнув пива. Совершенно нейтрально.

— Ну… уж пышная… — пробормотал я и спрятал вздрогнувшие углы рта в Schoppen'e[138].

— Почему же, — сказал он. — У твоего папаши найдется на что.

Как я теперь помню, он произнес эти слова спокойно, дружелюбно, оживленно. Ей-богу, я даже не уверен, что он при этом улыбнулся. И что в его улыбке мелькнула ирония. Только впоследствии я понял, в каком же ужасном напряжении я жил тогда, если после этик слов Йозепа во мне закипела злоба, как… вопиющий красный ком… И этот ком ожег мне лицо — ей-богу, такое у меня было чувство — и мне необходимо было, необходимо ответить на этот удар. Моя рука поднялась сама (ничего подобного со мной никогда не случалось, никогда ни прежде, ни позднее), и я ударил Йозепа по лицу… Однако — господь мне помог — своими цепкими и немного потными пальцами он схватил меня за запястье, так что рука моя только скользнула по его скуле.

— Неужели ты ударил меня от чистого сердца?! Это же глупо… — Он смотрел на меня своим светлым взглядом. Он отпустил мою руку, и я увидел, как сузились и потемнели его глаза.

— Мне следовало бы тебя вызвать, — хрипло сказал он. На его щеках появился легкий румянец. — Три года у меня уже есть. Следующие три для меня ничего не значат (что он в самом деле бравирует своим туберкулезом, мелькнуло у меня). — Но чего ради? — Он смотрел на меня со снисходительным презрением, кожей я пересчитал все поводы для его презрения: моя обеспеченность (в сравнении с ним), моя старательность, мое жениховство, мое здоровье (я ведь был тогда безупречно здоровым парнем), мое полное надежд будущее — и еще кое-что и еще… кое-что…

Он сказал:

— Эуген, я заверяю тебя: я не имел в виду касаться этого — этого вашего фурункула. А теперь — пойдем со мной.

Йозеп встал, его бутылка пива осталась недопитой. Он вышел из буфета, держа потные руки в карманах. В дверях он обернулся, иду ли я за ним. Я шел следом. Мы молча надели пальто и пошли вниз по улице Яама. Я спросил:

— Куда?

Он ответил так, что мне стало не по себе:

— Увидишь… Ты должен увидеть…

Он быстро шел по темным улицам впереди меня: гулко звучали его шаги по плитам тротуара и хрустела подмерзшая слякоть. Все это выглядело очень странно. Но я не мог отказаться и не пойти с ним. Мы перешли мост. Мы пересекли рынок, обогнули Ратушу и направились вверх по улице Китсас. Мы вышли на улицу Тийги.

— Йозеп, ты идешь к нам?.. Что это значит? Я… я… готов к любой сатисфакции… Но объясни…

— Сейчас.

Мы прошли мимо нашего дома. Возле церкви Марии, перед дверьми большого дома, Йозеп остановился. К моему удивлению, он вынул из кармана ключ и отпер дверь.

— Входи!

Я вошел в темный коридор…

— Йозеп, что ты… в этом доме?..

— Я привожу в порядок архив Виллигероде.

Он прошел дальше по темному коридору.

— Здесь церковная канцелярия, а здесь… — Он повернулся направо, — его личный кабинет. — Он отпер еще одну дверь. — Здесь он занимается делами консистории и цензуры. И кое-какими другими тоже… И случается, оставляет бумаги там, где не следует.

Я стоял в потемках в большой комнате. Йозеп зажег свечу. Я увидел письменный стол, стекла книжных шкафов и отблески огня на кожаных спинках больших кресел. Йозеп открывал какие-то шкафы, какие-то ящики. Он держал свечу в руке. Его острые плечи заслонили пламя, и тень от них колыхалась на потолке. Он перелистывал какие-то бумаги. Потом он бросил что-то на угол стола передо мной и рядом поставил свечу.

— Смотри!

Я взглянул. Маленькие, сшитые вместе записки. Несколько десятков. Я низко наклонился над свечой и записками. Я смотрел. Я взял их в руки. Я перелистал их. Я зажмурил глаза и снова поглядел на них…

— Господи, боже мой!..

Очевидно, я крикнул.

— Тихо!

Hierdurch bestätige ich untertänigst…

Hierdurch bestätige ich…

Hierdurch…

in Sache «Eesti Postimees»…

in Sache «Eesti…

dreihundert Rubel empfangen zu haben…

sechshundert Rubel empfangen…

neunhundert Rubel

Tausend…

Johann Woldemar Jannsen, Redacteur

Johann Woldemar Jannsen

Jannsen[139]

Где-то я читал, что во время мировой войны один австрийский солдат — в гимнастике и спорте весьма слабый парень — под пулями перепрыгнул проволочное заграждение, высота которого, измеренная позже, оказалась два метра. Я полагаю, что и во время землетрясения люди способны прыгнуть выше своих естественных возможностей. И выше, и ниже. Если у них под ногами колеблется почва и они понимают, что земля их поглотит.

Я не знаю, выше или ниже моего естества было то, что я сделал. Ибо мотив моего действия мне и по сей день неясен. Я положил денежные расписки нашего отца себе в карман. Я сказал Йозепу, помню, что тихо:

— Я возьму их с собой.

— Нет! — Йозеп протянул руку, не знаю, может быть, он намеревался разодрать полы моего пальто и пиджака.

Я сказал:

— Только если ты убьешь меня.

Он отступил на шаг, посмотрел на меня и сжал рот. Мгновение мы молча стояли друг против друга. Неожиданно он произнес:

— Пусть будет так. Тогда это решено.

В тот момент я, конечно, не мог понять, о чем он при этом думал. В тот момент я вообще ничего не понимал. За исключением того, что мой мир рассыпался в прах. Мой мир превратился в обломки, и чувство ответственности за действия было погребено глубоко под его обломками. Или, вернее, оно осталось где-то среди летящих обломков, града камней и грохота рухнувшего мироздания. Когда я мчался от церкви Марии на темную улицу Тийги, мне действительно казалось, что этот грохот еще бушевал вокруг меня и во мне. Я прибежал домой. Я несся с такой быстротой, что, когда ворвался в дверь, не мог отдышаться, хотя расстояние было совсем незначительным. Я сразу же вломился прямо к отцу в кабинет. Мир рухнул. Мне было все безразлично.

Я запомнил широкую спину отца в серой домашней куртке и венчик седых волос вокруг большого лысого темени. Когда он повернулся ко мне на своем вращающемся стуле, — на этом вот самом, который я наконец получил теперь от детей его родственников. Он взглянул на меня сквозь очки в серебряной оправе. Он вскочил.

— Что с тобой?!

— Отец, что ты с нами сделал…

При всей своей простоватой грубости он был человеком бесконечно быстрого и точного восприятия. Впоследствии, когда я мысленно возвращался к этому мгновению, я пришел к твердому убеждению, что ему сразу же все стало совершенно ясно.