Концлагерь - Томас Диш

Записка от Хааста — он хочет меня видеть. Когда явился в назначенное время, он был занят. В приемной не нашлось ничего интересного, кроме книжки Валери, которую и стал пролистывать. Почти сразу наткнулся на следующий жирно подчеркнутый абзац:

Безудержно стремясь быть неповторимым, ненасытно алкая всемогущества, человек большого ума превзошел все сущее, все рукотворное, даже собственные высочайшие помыслы; но в то же время он совершенно разучился щадить себя, отдавать предпочтение собственным побуждениям. Глазом не успев моргнуть, он приносит в жертву свою индивидуальность… До этого момента ум был влеком гордыней — и вот гордыня израсходована без остатка… (Ум)., представляется себе сирым и обездоленным, низведенным до предела нищеты — силой, приложить которую некуда. Он (гений) обходится без инстинктов, почти даже без образов; и у него больше не г цели. Он ни на что не похож.

Рядом с этим абзацем кто-то нацарапал на полях, как курица лапой: «Наконец величайший гений не человек».

Когда Хааст освободился, я спросил, кто мог оставить книгу в приемной; подозревал я Скиллимэна. Не знаю, сказал Хааст и предложил мне справиться в библиотеке. Что я и сделал. Последним книгу с абонемента брал Мордехай. С некоторым запозданием я узнал почерк.

Бедняга Мордехай! Что может быть ужасней — или человечней — этого кошмара, когда больше не ощущаешь своей принадлежности к «хомо сапиенс»?

Безысходность… невыразимая безысходность того, что тут вытворяется.

Никакого особого дела у Хааста ко мне не было — просто захотелось поболтать минутку-другую. Кажется, ему тоже одиноко. Не исключено, что и Эйхману было весьма «одиноко» в «Ведомстве по вопросам еврейской эмиграции». Вполуха слушая его невнятную болтовню, я размышлял, доживет ли Хааст до суда уже над нашими военными преступниками Я попытался представить его на месте Эйхмана, в таком же кошмарном стеклянном ящике.

Баск все еще в бегах. Ей полезно.

Щипанский рассказал о Скиллимэне чрезвычайно показательный анекдот; дело было шесть лет назад, когда тот читал в «Эм-Ай-Ти» некий летний курс под эгидой АНБ.

Курс был обзорный, по ядерной технологии; однажды на лекции Скиллимэн продемонстрировал процесс, известный на профжаргоне как «щекотать драконий хвост». То есть он придвинул друг к другу два блока радиоактивного материала, которые могли бы — всегда в сослагательном наклонении — в определенный момент достичь критической массы. Щ. запомнилось, что Скиллимэну такое балансирование на лезвии бритвы определенно доставляло удовольствие. В какой-то момент по ходу демонстрации Скиллимэн будто бы случайно позволил блокам сойтись слишком близко. Счетчик Гейгера истерически защелкал, а класс рванулся к дверям, но служба безопасности никого не выпускала. Скиллимэн объявил, что все получили смертельную дозу радиации. Двое студентов сломались тут же. Скиллимэн пошутил: блоки не были радиоактивными, а счетчик замастрячили.

Шуточка эта дивная была задумана при содействии аэнбэшных психологов тем было интересно проверить реакцию студентов в подлинной «ситуации паники» Что подтверждает мой тезис: психология суть инквизиция нашего века.

Результатом всего этого явилось то, что Щипанский стал работать со Скиллимэном. Тест АНБ он прошел, не выказав ни малейших признаков паники, удрученности, страха или беспокойства — ничего, кроме доброжелательного любопытства к «эксперименту». Еще меньше эмоций мог бы проявить разве что труп.

Стычка с Пузатым Человекопауком — в которой, боюсь, я потерпел поражение.

Щипанский, в очередной раз навестив меня по месту жительства, поинтересовался (наконец любопытство одолело), зачем мне понадобилось донкихотствовать, идти в глухой отказ и за решетку, когда от армейской службы можно было тихо-спокойно (с учетом возраста, веса и семейного положения) уклониться. Ни разу еще не встречал человека, который при случае не завел бы об этом речь. (Есть у святости одно мелкое неудобство — сам того никоим образом не желая, становишься обвинителем и дурной совестью всякого встречного-поперечного).

Тут-то и зашел Скиллимэн в сопровождении Трудяги с Истуканом.

— Надеюсь, помешал? — вежливо осведомился он.

— Никоим образом, — отозвался я. — Располагайтесь поудобней.

— Простите, — поднялся Щипанский. — Я не знал, что вам надо…

— Чита, сядь, — отмахнулся Скиллимэн. — Не собираюсь я тебя похищать, мне надо бы побазарить за жизнь с тобой и твоим новым другом. Симпозиум Мистер Хааст, распорядитель здешних игрищ, высказал пожелание, чтоб я побольше общался с мистером Саккетти, дабы у мистера Саккетти была возможность в полной мере реализовать свой выдающийся талант наблюдателя. Боюсь, я ему действительно не уделял должного внимания, действительно недооценивал.

Потому что — благодаря тебе, Чита — я осознал, что не так уж он и безобиден.

— Похвала цезаря… — пожал я плечами.

Щипанский все еще нерешительно зависал над своим табуретом.

— В любом случае я вам наверняка не нужен…

— Удивительно, но факт — нужен. Так что сядь.

Щипанский сел. Охранники симметрично расположились по обе стороны от двери. Скиллимэн занял место напротив моей лежанки, так что оспариваемая душа оказалась между нами.

— Так что вы говорили?

Я восстанавливаю в памяти сцену, а непосредственно окружающий мир — мир пишущей машинки, заваленного стола, стены-палимпсеста — ритмично съеживается и раздувается, то до ореховой скорлупки, то до бесконечности. Болят глаза; поджелудочная, щитовидка и мозги ведут себя совершенно тошнотворно: будто сплошь забиты недоброкачественной пищей, а сблевнуть — никак.

Стоик — но не настолько стоик, чтобы капельку не поныть, не настолько, чтобы не напрашиваться хоть на капельку сочувствия.

Не тяни, Саккетти, не тяни!

(Скиллимэну сегодня тоже было нехорошо. Ладони его, обычно не больно-то красноречивые, тряслись как в лихорадке. «Родинка» под подбородком стала багровой, а когда он кашляет, то выдыхает серные миазмы — очень похоже на газы из больного кишечника или на тухлый майонез. Симптомы своего распада доставляют ему извращенное удовольствие — будто все это пункты обвинительной речи против собственного организма, судимого за измену).

(Его монолог).

Давайте, Саккетти, не стесняйтесь, поморализируйте на публику.

Такая сдержанность совершенно не в вашем стиле. Растолкуйте нам неразумным, почему хорошо быть хорошим. Путем парадокса приведите нас к добродетели — или в рай. Не хотите? Улыбка — это не ответ. Не верю! Улыбки, парадоксы, добродетель, тем паче рай — не верю К черту оно все. А вот в черта верю. Черт, преисподняя — это, по крайней мере, убедительно. Ад — та самая знаменитая кровавая дыра в центре всего сущего. Нет, приятель, как ты глаза ни отводи, оно всегда на виду. Иначе говоря: ад — это второе начало термодинамики. Вечное ледяное равновесие, причина всех напастей. Вселенская анархия — все сходит на нет, и некуда податься. Но ад — это нечто большее. Ад можно устроить рукотворный. Вот чем он в конечном итоге так притягателен.