Хачатур Абовян - Вагаршак Тер-Ваганян

С точки зрения техники, все басни и стихи Абовяна в наши дни кажутся беспомощными. Он не обучался науке стихосложения, он не учел опыт поэтов других стран, он даже как будто не принимал во внимание опыт стихосложения грабаря. Его ритмы монотонны, метры стиха однообразны, рифмы неуклюжи и нередко наивны: сегодня любой начинающий поэт может уличить Абовяна в семи смертных грехах против законов стихосложения[15]. Однако думаю, что Абовян сознательно предпочел эту вольность в законах стихосложения, желая таким образом избежать слишком вольного обращения с языком. Ведь и законы стихосложения должны подчиняться диалектике. Они и язык долго борются друг с другом, пока находят удобный для обоих компромисс.

Абовян без труда мог облагораживать «стих», но это потребовало бы «облагораживания» языка, чего Абовян не хотел. Важнее всего было дать язык таким, каким его понимают сотни тысяч, а если при этом несколько пострадают законы стихосложения — что за беда.

В этом решении вопроса армянской просветитель перекликается с русскими демократами и просветителями.

Стихи его монотонны, это правда, они несовершенны, это тоже верно, но почему мы их и теперь читаем с интересом? Да потому, что Абовян вложил в них подлинную социальную страсть, потому что он вычерпал из народного творчества острые, примечательные и меткие поговорки, прибаутки, пословицы, и еще потому, что язык этих стихов не исковеркан и сохранил весь подлинный аромат народной речи: нет ни одного слова грабара, ни переставленных ударений, ни искаженных слов, ни съеденных окончаний, все меры приняты, чтобы сохранить неприкосновенным грубоватый народный язык.

По идеям своим Абовян и здесь чистокровный просветитель. Он высмеивает глупость, грубость и необразованность, он едко издевается над невежеством, самомнением, зазнайством и самохвальством. Он не выносит произвола, осуждает хитрость, зависть, жестокость…

Огромное место в проповеди Абовяна занимает проблема социального неравенства: бедный и богатый, сильный и слабый, трудящиеся и дармоедствующие эксплуататоры, причем естественно все его сочувствие на стороне бедных, слабых, трудящихся.

Наконец, первостепенной важности общественные нравоучения он выводит из собственного опыта, из своего короткого, но тяжелого столкновения с отечественной действительностью. Какое колоссальное место занимают биографические мотивы в его нравоучениях, — легко можно видеть, внимательно перечитав прозаическое вступление к басне «Осел и соловей». Сколько было нужно ему вынести оскорблений, унижений, упреков и лишений, чтобы из-под его пера вылились такие горькие слова.

«Мои сочинения на народном языке немало испытали такого (упреков невежд — В. В.), не понимают мысль человека, а зря осуждают. А однажды один сказал — что же делать, было бы неплохо, если бы портной знал свой аршин, шорник свое шило, хлебопек — свою веселку, и занялись бы каждый своим делом, да вот не выходит. — Не мне учить, однако горько бывает, когда даже такой осуждает, который имя свое не умеет писать без ошибок. Правду говорят — никто в своем отечестве не пророк».

В тяжелой борьбе Абовян отстаивал новый язык!

В каждом произведении ему приходилось оправдываться и апеллировать к читательской общественности, то есть к тем широким слоям демократии, к тем сотням тысяч, для которых он творил. В своем предисловии к «Феодоре» он писал: «Надеюсь, что прочтут с охотой, ибо ни единого трудного слова в ней нет, все писано на новом языке. Нарочито писал на этом языке, чтобы все ее поняли — и крестьяне, и горожане. Ужели крестьянин не человек и не желал бы слышать или читать что-либо повое? Опять — пусть недовольные осуждают».

Басни Абовяна во многом являются откликом на события его времени, на те варварские преследования, которым он подвергался. Они разоблачают те пороки, которыми он был окружен. Это не иллюстрации к абстрактным этическим правилам, а выстраданные истины. Вот почему в них так много яда, горечи, сарказма и гнева.

Этот гнев перекликается с нашим временем. Абовян не понимал корней многих зол, его окружающих, не знал социальных источников пороков, классовой природы того бескультурья, которое проявлялось на каждом шагу, но все это он ненавидел непримиримо, страстно и в этом великая заслуга Абовяна.

Для нас сегодня басни и нравоучения Абовяна не имеют того агитационного значения, какое они имели в свое время. Многие из тех истин, за которые так страстно сражался Абовян, теперь не возбуждают полемики, до того они стали привычны. Столь страстная их защита вызывает недоумение. Многое устарело. И тем не менее читатель нашей эпохи с величайшим вниманием прочитывает памятники здорового детства, эти страстные проповеди раннего демократа.

Если Абовян еще не видел путей к победе, то только потому, что в этой варварской среде пути и не намечались. Рабочий класс еще не был собран, а мужицкая демократия без пролетариата бессильна найти выход. Это бессилие и обнаруживает «Патриот перед смертью», когда он говорит: «О, люди, когда же вы проснетесь, чтобы объединившись сердцами служить подмогой друг другу, узнать, что для нас жизнь и рай заключаются в понимании нужды и горя бедного народа».

Когда же они проснутся?

Абовян не мог разглядеть в тумане будущего это благостное время и отсюда вся дальнейшая трагедия его жизни.

Годы поражений

В августе 1843 года X. Абовян выехал в Эривань. Все следующие четыре с половиной года представляются одной непрерывной цепью трагических неудач. Они сталкивали Абовяна попеременно и с обществом, и с духовенством, и с власть имущими. Эти годы привели его постепенно к абсолютной изоляции, создали те условия, при которых он не только не мог заставить других работать над осуществлением декларированных им демократических идеалов, но и сам был лишен всяких возможностей осуществлять свои идеалы, пока, наконец, не пришел к убеждению, что старыми методами найти выхода из тупика и противоречий невозможно.

Что представляла собой тогдашняя Эривань? Значительная заминка транзитной торговли, происшедшая в результате войны и таможенной борьбы с Персией, сильно ослабила жизненный пульс города. Старые властители ушли, новые еще не смогли вторгнуться во все детали жизненного механизма старого, узкопроулочного, кривоколенного, глинобитного города.

Абовян приехал в Эривань в качестве представителя культуры, насаждаемой новыми властителями, для которых эта культура была одним из средств «освоения» страны. Но культура победителей туго проникала в почву, хотя она имела все преимущества и была выше того суррогата, который под именем культуры до того насаждало духовенство как армянское, так и мусульманское.