Журнал Наш Современник №3 (2004) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К удивлению Каплера, начальник Воркутлага отнёсся к его объяснению с пониманием…”.
Кстати, уязвленный отец потом прилагал немало усилий, чтобы устроить семейную жизнь своей дочери, выдал её за сына Жданова, но она уже была поражена своеобразным “вирусом порчи” и продолжала светскую жизнь в мужском кругу друзей и соплеменников Алексея Каплера. Кстати, туда же входил и молодой поэт Давид Самойлов, который однажды прочитал мне несколько стихотворений, объединенных одним женским именем:
“А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех”; и далее “выросли деревья, смолкли речи, отгремели времена, но опять прошу я издалече: “Анна! Защити меня”; “Как тебе живется, королева Анна, в той земле, во Франции чужой? Неужели от родного стана отлепилась ты душой? Как живется, Анна Ярославна, в теплых странах, а у нас зима…”.
Когда я вопросительно поглядел на него, маленький красноносый Дезик, похожий на клоуна, со старческой блудливой улыбкой уточнил, кому стихотворение посвящено:
— Светлане Сталиной…
Дочь Сталина в это время жила в Индии.
Именно тогда я понял, как эти немолодые сердцееды, соблазняя некрасивую, рыженькую дочку вождя, подхихикивали над ним, радуясь бессилию всемогущего человека. Наверное, они думали, что он из-за любви к дочери не посмеет взбунтоваться и поневоле смирится с унижением. Но они плохо знали Сталина…
* * *
Об этом предельно искреннем стихотворении Мандельштама его апологеты вспоминать не любят.
Средь народного шума и спеха,
на вокзалах и пристанях
смотрит века могучая веха
и бровей начинает взмах.
Я узнал, он узнал, ты узнала,
А потом куда хочешь влеки —
В говорливые дебри вокзала,
В ожиданье у мощной реки.
Вздыбленное народное море, разбуженное пространство, историческая мощь… И даже игра в грамматические, школярские спряжения глагола нужна поэту, чтобы вписать себя в мир, где “я”, “ты”, “он”, “она” живут, как в детской считалке, и рифмуются со страной — “вместе целая страна”.
Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба.
Это воспоминание о путешествии в ссылку на Чердынь, на Каму… Меня самого как раз в эти годы бабушка везла из Калуги в Пермь к отцу с матерью. Когда я вырос, бабушка рассказывала мне, какие толпы народа в те времена штурмовали вокзалы и пристани, заполоняли палубы пароходов, где на одной из них моя Дарья Захаровна с трехлетним внуком на руках устроилась возле бака — с кипяченой водой и кружкой на цепочке, которые, может быть, и запомнил поэт: “Тот с водой кипяченой бак, на цепочке кружка-жестянка” . Может статься, что и он тогда с женой и двумя чекистами находился на той же палубе. Впрочем, нет. Он, как особый пассажир, был в каюте, потому что:
Занавеску белую било,
Нёсся шум железной листвы…
А со стены каюты на него смотрел человек, выполнявший волю истории, направляющий потоки народных масс, один из которых нес, как щепку, сухонького немолодого поэта:
И ласкала меня и сверлила
Со стены этих глаз журба.
За что же журил вождь своего подневольного поэта? За то, что тот три года тому назад написал легкомысленную хулу на него, да что там на него лично — на его Дело. За то, что выкрикнул, как бедный чудак Евгений: “Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе…” За то, что по-мальчишески безрассудно и тщеславно попытался осудить в 1933 году строительство нового мира… Находясь в каюте под “журбой” всевидящих глаз, поэт искренне, наивно и косноязычно оправдывался:
Много скрыто дел предстоящих
В наших летчиках и жнецах,
И в товарищах реках и чащах,
И в товарищах городах…
Грешно иронизировать над этим простодушием, как и над тем, что в поистине сказочном финале стихотворения гордец Мандельштам (“нрава он был не лилейного”) , смирив свою иудейскую жестоковыйность, приносит покаяние вождю, которого он ради красного словца не то чтобы обидел или оскорбил, а хуже: о котором написал неправду и с которым попытался обойтись столь же легкомысленно, как несчастный Евгений с “кумиром на бронзовом коне”.
И к нему, в его сердцевину,
Я без пропуска в Кремль вошёл,
Разорвав расстояний холстину,
головою повинной тяжёл.
В это же время Николай Алексеевич Клюев, находившийся в колпашевской ссылке, прислал своим друзьям, писателю Иванову-Разумнику и художнику Яру-Кравченко, — каждому по одной копии — поэму “Кремль”, которая хранится в частном собрании и содержание её до сих пор неизвестно. Мы только знаем из книги воспоминаний Иванова-Разумника, что это — поэма-покаяние Клюева перед Сталиным и что заканчивается она последней строкой: “Прости иль умереть вели”… Оба поэта перед смертью успели повиниться перед вождем.
* * *
Когда Осип Мандельштам написал памфлет о Сталине, Пастернак в отчаянье произнес слова, которые одесский писатель Аркадий Львов, ныне живущий в Америке, комментирует в книге “Желтое и черное” так:
“Борис Леонидович трепетал за свою жизнь, как трепетал на Руси всякий еврей, черт его знает, чего может ударить в голову православному человеку, но чего бы ни ударило — под Сталиным погрому не быть! А к тому и другое: при каком царе на Руси были евреям так открыты двери? А к тому и третье: кто с января того же тридцать третьего года забрал власть над Германией? Гитлер забрал. Вот и вышел от Бориса Леонидовича вопрос Осипу Эмильевичу: “Как мог он написать эти строки — ведь он еврей!”.
Пастернак со Львовым правы, когда речь идет о “дверях”, “открытых евреям” в 30-е годы.
Весной 2003 года я выступал в одном из ленинградских залов. После выступления ко мне подошла женщина и протянула письмо с фотографией. В письме я прочитал:
“Передаю Вам ксерокс фото из архива моего мужа, православного человека. В центре — его отец, директор школы, осетин, и вокруг… вы видите сами — ни одного русского учителя, ни одного русского ученика.
Это фото опровергает домыслы о дискриминации в образовании. Получали аттестаты и шли в институты, а все остальные вкалывали на стройках коммунизма.
Людмила Короева”.
С фотографии на меня смотрели учителя и ученики выпускного десятого класса 11-й средней школы Василеостровского района — 1939 год…
Из восьми преподавателей действительно лишь один директор был осетином — все остальные семеро: Шницер, Розенблюм, Розенблат, Ленский, Михайловская, Домнич — были соплеменниками Пастернака.
Из двадцати четырех учеников лишь одна (!) круглолицая девочка носила русскую фамилию — Болотина. Остальные 23 были: Хейфиц, Нейштадт, Рывкин, Штерн, Гуревич, Вейсман, Рохлин и т. д. Всех перечислять не буду. Фотография сделана после 1937 года, якобы сломавшего еврейскую власть над русским народом, по мнению многих историков. Эту фотографию я передам в музей холокоста, если он когда-нибудь будет создан в России на деньги Березовского или Абрамовича.
Через несколько лет Мандельштам, знавший отзыв Пастернака о своем неумном стихотворении, своеобразно, но все-таки повинился перед будущим спасителем еврейства от окончательного холокоста, написав стихи о двух европейских диктаторах:
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь — сам друг, —
Я слышу в Арктике машин советских стук.
Я помню всё — немецких братьев шеи
и что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
(1935)
Это — о настоящем антисемите Гитлере. А еще через два года о Муссолини:
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.
Но советское общество середины 30-х годов еще не было монолитным, и трещина проходила на скрытой от глаз глубине. Многие “интеллигенты” эпохи готовы были на союз с кем угодно — с Троцким, с Пилсудским, с Гитлером — лишь бы не со Сталиным.
Я приведу несколько высказываний Анны Берзинь, жены известного писателя Бруно Ясенского, из “дела”, которое мне удалось прочитать на Лубянке в 1990 году во время работы над книгой о Сергее Есенине.
“Нет, уж лучше открыть фронт фашистам, чем воевать”; “я воспринимаю эту власть как совершенно мне чуждую. Сознаюсь, что я даже злорадствую, когда слышу, что где-то плохо, что того или другого нет… Теперь мне воевать не для чего и не за что”. “В свое время, в гражданскую войну, я была на фронте и воевала не хуже других. За существующий режим воевать? Нет уж, лучше открыть фронт фашистам”; “мы сами, это мы сами во всем виноваты. Это мы расстреляли наших друзей и наиболее видных людей в стране. В правительстве подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь — “мы русский народ”. Всё это пахнет черносотенством…”.
