Шпион с пеленок - Яна Мазай-Красовская

А потом засел в библиотеке и сделал расчеты для матери и Алана. Задумался и посчитал для себя и для сестры. Для Эйлин оказалось почти без разницы, хоть оставить свою фамилию, хоть взять двойную. Алану нумерология рекомендовала войти в род Принц и взять двойную фамилию. А вот Северусу оптимально было иметь одну фамилию — Принц, в том числе, как принятому магией семьи наследнику. Сестре же сочетание Принц-Снейп давало интересные преимущества. Пообсуждав результаты еще пару дней, на том и остановились.

— А вот лорду Гонту лучше стать настоящим Певереллом, — все семейство было слегка шокировано, услышав это за вечерним чаем от малышки Эбби. Девочка, глядя на брата, заинтересовалась (считать она умела с четырех лет, спасибо маме), на удивление быстро поняла основной принцип и… увлеклась. Да так, что вскоре была готова облагодетельствовать своими выкладками чуть ли не всех, с кем была знакома.

— Мам, может, есть смысл приостановить использование с ней твоих развивающих методик?

— Что ты сказал? — вызывающе прищурилась сестричка. — Повторишь?

Северус поднял руки, словно сдаваясь. И тут же сообразил: да ведь она — интуит. Как же он не догадался расспросить ее по поводу Темного Лорда? Увидев выражение, промелькнувшее в глазах матери, он кивнул.

— Чувствую себя странно: в вашей семье еще и ментальное общение развито? — не удержался от вопроса отчим.

— Нет, что ты, — улыбнулась Эйлин. — Просто мы понимаем друг друга с полуслова и иногда со взгляда.

— Тогда переведите для неофита: что это сейчас было?

— Эбби у нас интуит, — пояснил Северус. — И нам интересно, что же она думает, точнее, чувствует по поводу личности лорда Гонта.

Алан, поперхнувшись, уставился на согласно кивающую Эйлин…

Ну, что можно ждать от ребенка? Мини-лекция о восприятии пятилетней Эбби «странного дяди» по имени Волдеморт не затянулась.

— Он совсем один и ему страшно…

Пока все присутствующие, дружно выпучив глаза и глубоко выдохнув, пытались переварить эту сентенцию, малышка продолжила:

— Ему нужен рядом кто-то живой… Кто-то настоящий. Как мама. Как мы. Иначе он станет ненастоящим, и его будет уже не спасти.

Эйлин переглянулась с Аланом: что-то в этом было от того, о чем они однажды говорили…

Северус же не сразу смог выйти из прострации, когда сестра с детской непосредственностью переключилась на мать и Далтона:

— Давайте уже, женитесь. Вам надо побыть вдвоем в… там, в новом доме, внизу. Я не знаю, как будет дальше… Но чем скорей, тем лучше.

— Я знаю этот ритуал, — шепнул Алан.

— С тобой — хоть завтра, — ответила Эйлин.

Через день они уже стали семьей, а через вечер Тома Риддла, то есть лорда Гонта, ожидали на чай.

* * *

Том еле выбрался из завала. Все тело ныло, синяки и ссадины на коже образовывали сложный и почти сплошной довольно страшненький узор.

Какая магия… Тут действовало только то, на что были способны его кости, мышцы, сосуды и нервы. И да, доставалось им знатно. Едва он перевел дух, как полез в сумку за новой порцией обретенного наследства. Очень непокорного и хлопотного наследства, надо сказать. Тому частенько казалось, что замок Певереллов имеет собственный разум, что он сам по себе — личность, которая изучает «хозяина», решая, допускать ли дальше. И тот решил не доставать пока ничего, кроме небольшого пергамента с его собственным рисунком.

Странные вещи он получил за последние трое суток, что провел… а, кстати, где он их провел? Нарисованный им план этажей и комнат все больше напоминал какой-то гордиев узел, но все же, как следует рассмотрев его в пыльном световом луче, Том смог сориентироваться и устало побрел к выходу. Смыв грязь и напившись из родника на склоне, он быстро перекусил, толком не понимая, чем, — съедобным, и ладно. И вот на ровной траве (словно это настоящий английский газон, а не поляна среди криволесья под холмом) засияла первая находка — почти идеально круглое бронзовое зеркало в оправе из восьми лепестков, таких же бронзовых, но в то же время словно живых — упругих, гнущихся, но не ломающихся… Том слегка поцарапал поверхность ножом, почему-то чувствуя себя осквернителем, но стоило всего раз закрыть и открыть глаза, как следы исчезли.

«Извини… Но что ты и кто ты? Как мне узнать?» — пронеслось в его мыслях.

И, словно в ответ, по твердой, идеально отполированной бронзе (а бронзе ли?) прошла рябь, как по воде. И Том увидел… себя.

Еще довольно молодого мужчину с разлохмаченными волосами, следом пыли на скуле и глазами, горящими от предвкушения очередной тайны или нового открытия. Все равно - любые тайны для него обязаны перейти в разряд открытий. Знаний. Понимания. Рябь все шла и шла, а он не мог оторваться от отражения, в котором видел, нет, Видел… Сначала себя самого, каким он бродил по замку, таким, каким он попал туда впервые. Как хотел плюнуть на жалкую лачугу, доставшуюся в наследство.

Время летело вспять… Первый крестраж — дневник — отчего-то вызвал дрожь неприятия. Учеба. Приют. Дамблдор, и снова — дрожь…

Он кричал, рождаясь… А потом исчез в абсолютной темноте. Это — смерть?

Надо же. Не страшно.

Но темнота понемногу расступалась, и он снова видит…

Мать и отца. Чувствует вихри их эмоций — чуждых, но все же отзывающихся в нем.

Зеркало словно раскололось на две половины: матери и отца, благополучного сына-наследника и всеми попираемой дочери-прислуги, но эта картина промелькнула, уступая место все более давнему.

За матерью вставали еще поколения, одно за другим… К силе, к славе, к власти. Том он не замечал, как шло время — мимо, ночь, новый день, -все проходило мимо, словно не задевая его и это Зеркало.

Гонты. Наследники, изгнанные наследством. Выкинутые из замка, с трудом сумевшие уцепиться за его крыльцо — то самое крыльцо, ставшее для них деревянным, — и поставить вместо замковых стен убогие деревянные стены нового жилища. И при этом всем продолжавшие гордиться чистокровностью, постепенно сходя с ума. Грустная и страшная картина вырождения некогда сильнейшего рода.

«Этого Салазар удавил бы еще в колыбели», — думал Том уже о втором Гонте.

Что это было, что заставило Меропу влюбиться и околдовать молодого Риддла? Инстинкт выживания рода или просто молодая дурь? Та, которая глаз на людей не поднимала — не могла себе позволить! — вдруг позволила… Это было последней надеждой, последним шансом.