Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - Николай Васильевич Устрялов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три владыки в городе туманов,
Три кумира в безрассветной мгле,
Где строенья станом великанов
Разместились тесно на земле…[99]
Нет, здесь «петербургский период» оправдал себя, что бы там ни говорили славянофилы. Это не зигзаг, не эпизод, не осечка. Это – подлинное.
Пушкин понял. Пушкин – Петр Великой нашей литературы. Если отрицать Петра, надо отрицать и Пушкина. Это ясно, «как простая гамма». Удивительно, как этого не понимали славянофилы.
Здесь, в Петербурге, живее, чем где бы то ни было, ощущается русское государство. «Господи, силою Твоею да возвеселится мир» – эта надпись на Исаакиевском Соборе поистине символична. Долго сегодня любовался… Да, именно «веселье силою», упоение силой, праздник силы, творчества, мощи: таков Петербург, таков Петр. Да, Бог даровал силу русской державе, и петербургский царь явился как бы олицетворением государственной силы. Русский абсолютизм в Петербурге сказал свое слово, и оно услышано историей, оно услышано и всемирной культурой. Пусть Россия им «подморожена», пусть «вздернута на дыбы», но ведь оно – ее же собственная воля, ее творческое самоопределение: «из тьмы лесов, из топи блат…»
Абсолютизм Петрова порыва вывел Россию на широкий путь великолепной государственности, блистательного великодержавия. В этом – его историческая миссия. Теперь он умирает, истощается. Растрелли не воскресить, как не поднять из гроба Петра… Документы современного абсолютизма – бездарный при всей своей пышности храм Воскресения, а пуще всего – живые символы: «темные влияния», проходимцы, блаженные дурачки, правящие сейчас страной…
Гениальный памятник Трубецкого – благородная эпитафия самодержавия. Это не памфлет, не карикатура, как думают многие – это правдивый и глубокий образ. Это – «стоп» Петрова стиля, точка к истории самодержавных царей. Недаром нет теперь Петербурга – на зло Петру измыслили славянофильский «Петроград». Опускает копыта гордый конь… Опять у Брюсова – как это?
Исступленно скачет Всадник Медный,
Непоспешно едет конь другой.
И угрюмо, в косности наследной
Третий конник стынет над толпой…[100]
…Что же дальше?..»
3
Теперь мы уже знаем, что было дальше: опять «искушенья долгой кары», опять «смутная пора» и… опять порыв, медный топот, опять над бездной железная узда… И ждем финала:
…Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат…[101]
В свете конца петербургского периода явственнее воспринимается его историческое значение, неизбывное, несмотря на катастрофу 17 года. Чуткие умы, впрочем, сознавали его и раньше.
«Созданная Петром Великим императорская власть, – писал Герцен в 1856 году, – по характеру своему представляла полную противоположность власти царей: то была страшная диктатура, но диктатура прогресса. Она отвечала неопределенной потребности нации выйти из состояния апатии и расслабленности, в каком она находилась после великой борьбы против монголов, литовцев и поляков… Дело Петрово состояло не в чем ином, как в секуляризации царской власти и в гуманизации исключительного национализма посредством европейской культуры».
«Петр I, – писал тот же Герцен в другой раз, – не был ни восточным царем, ни династом: это был деспот, по образцу Комитета Общественного Спасения, – это деспот во имя собственное свое и великой идеи, обеспечивавшей ему неоспоримое превосходство над всем, что его окружало».
Конечно, неправы те, кто, следуя славянофилам, упрекают Петра в «денационализации» России. Не без основания утверждал В.О. Ключевский, что «сближение с Европой было в глазах Петра только средством для достижения цели, а не самой целью». Недаром дошли до нас, записанные Остерманом, замечательные слова Петра:
– Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом…
Словно пророческое предчувствие современного:
Мы обернемся к вам
Своей азиатской рожей!
И европейским Марксом взорвем цветнокожий океан…[102]
Петр – великое звено в русской истории, от московской самозамкнутости к всемирно-историческим задачам. «Секуляризируется» не только царская власть, – внешне секуляризируется и старая мечта о «Третьем Риме». Но чтобы остаться жизненной и приобрести историческую актуальность в период самодержавия технической цивилизации, – она и не может не секуляризироваться.
Равным образом, чтобы спасти свою душу, должен был преодолеть себя, упразднить себя наш старый «исключительный национализм». Потерявший душу свою, найдет ее. И Петр опять здесь был великим провидцем, смелым кормчим к далеким берегам. «Гуманизируя исключительный национализм посредством европейской культуры», Россия выходила на широкую всемирную дорогу, усваивала подлинно всечеловеческие свои дерзновения. Как это, быть может, не парадоксально, но знаменитая «пушкинская речь» Достоевского была бы немыслима вне Петра и петровского периода. Это непонятно при плоскостном подходе к истории фактов и истории идей. Но факты и идеи тоже имеют, по крайней мере, три измерения…
В нынешней катастрофе не гибнет дело Петрово. Напротив, оно торжествует и расцветает. Катастрофа Петербурга – не призрачная, ибо, повторяю, Петербург, вопреки банальным уподоблениям, не призрак, а величайшая историческая реальность. В этой реальной и ужасной катастрофе есть высшая справедливость и высший смысл. Подобно тому, как петровский период был не отрицанием, а «преодолением», возведением на высшую ступень периода старомосковского, – так и грядущая Россия, озаренная лучом мировой судьбы, «всечеловеческой» идеи, корнями своими уходит глубоко в невский гранит, в двухвековую твердыню мрачно прекрасной военной столицы…
Новая Москва оплодотворена Петербургом. Гордый конь опустил копыта не в чужих землях, не на дальней стороне, а у древних стен родного Кремля. И по новому выглядят эти стены, словно готовясь вместить в себя заветы всечеловеческих надежд и сладостно-горькие вериги неслыханного национального подвига за всемирное дело…
ПЕСТЕЛЬ[103]
(К столетию 14 декабря)
…Это было любопытное время. Царства шатались. Перевороты сменялись переворотами. Европейские языки пребывали в смешении. Витал над Европой саркастический смех Вольтера. Звучали магические формулы Руссо. Мерещились призраки Робеспьера, Сен-Жюста. Еще не улеглась страшная тень Императора…
Вольнодумство пробиралось подчас даже и в очень благородные мозги. Шатобриан рассказывает, как одна его знакомая, большая парижская аристократка, читая в газете о падении тронов, невозмутимо промолвила:
– Положительно, напала какая-то эпизоотия на этих коронованных бестий…
…В это время в далеком холодном Петербурге Магницкий мрачно докладывал царю об опасностях, свойственных дурной, греховной эпохе.
Европу охватил растлевающий дух, который грозит проникнуть и в Россию, – утверждал он. – Это тот самый дух, который скрывался у Иосифа II под личиной филантропии, у Фридриха, энциклопедистов – под скромным плащом философизма; в царствование якобинства – под красной шапкой свободы; у Бонапарта – под
